— Идите! — закричал на меня капитан.— И действуйте! Если не собьете— всех под суд!

— И меня? — спросила с усмешкой Марина.

Капитан промолчал.

Черт возьми, сколько уж раз грозятся отдать под суд, расстрелять, стереть в порошок! Это понятно: когда что-нибудь не ладится, все становятся раздражительными. Я выдернул руку, а Марина снова уцепилась за меня. Глупо и смешно! А как вышли на улицу, она отпустила меня и спокойно пошла рядом.

Мы ехали на фронт по Международному проспекту, За «Электросилой» Васька Федосов застучал кулаками по крыше кабины. Мы остановились.

'— Пивка бы выпить. Вон ларек.

Возле дороги стоял как ни в чем не бывало веселый голубой ларек. Возле него толпились люди и сдували с кружек пену.

Ярко светило солнце. У пива был мирный, горьковатый вкус. Напротив, через улицу, на солнышке сидела молодая женщина и укачивала на руках ребенка, подставляя его лицо осенним лучам солнца.

Мы поехали дальше и через несколько минут у Средней Рогатки попали под минометный обстрел.

— Обождать бы,— советовали бойцы.— Когда-нибудь да перестанет палить. Ишь как сыплет!

Мины рвались часто. Прорываться через это! участок шоссе было очень рискованно. Я оставил в кузовах машин по одному тормозному, а всем остальным велел пробираться стороной в деревню Каменку. Но за шоссе наблюдать и, если беда случится с нашими машинами, идти на помощь, невзирая ни на что. Сам я остался в головной машине, а со второй поехал Федосов.

Шофер нервничал, глаза его тревожно бегали. Мне под обстрел лезть тоже не хотелось. Потом я попытался представить, как стреляет минометная батарея. А стреляла только одна в четыре ствола. Значит, боеприпасы, которые подтащили к минометам, рано или поздно кончатся. Расчеты должны выбросить пустые ящики, поднести новые, вскрыть их, удалить упаковочную арматуру и только потом возобновить стрельбу.

Мы стали ждать. И действительно обстрел стал реже и реже. Эх, была не была!

— Гони!

Без остановки жали до деревни Каменки, там свернули за дома. Через полчаса прибежали наши бойцы, все в мыле, но без потерь.

«Колбасу» было хорошо видно, и на глаз можно было определить, что до нее не менее пятнадцати километров. Раскинули дальномер, оказалось — семнадцать с половиной. Никак не достать.

В деревне стояло несколько автомашин. Вокруг расстилалось поле, и па нем кое-где копошились человеческие фигурки. На Пулковской высоте вскипали разрывы, доносилась сильная пальба, Слева ярко, почти без дыма, горел дом.

Я взял с собой одного номера со второго орудия и полез на высоту. В роще, у самой вершины, я остановился, узнав место. Когда-то здесь, в стороне от чужих взоров, мы с Лялькой, приехав на автобусе, сидели до рассвета. Смотрели на море огней, как они гасли и город погружался в сон. В поселке Пулкове лаяли собаки. По шоссе все реже и реже пробегали машины. В роще умолкли птицы. Стало прохладно. Мы были одни. Над нами горели звезды, и нам казалось, что вся вселенная вращается вокруг Пулковского меридиана. Потом вновь разом затрезвонили птицы, сбивая с листьев росу, город выплыл из мглы и тумана, и солнце засверкало на его шпилях и куполах.

Потом подруги Ляльки допытывались, где она провела всю ночь, и, когда она отвечала, что мы сидели и просто смотрели на город, ехидно спрашивали: «А что потом?..»

Мы были тогда наивными и глупыми. Мы верили, что все в жизни будет хорошо.

Сейчас то там, то тут рвались снаряды и безобразно торчали искореженные деревья. Кисло пахло тротилом, свежей землей и прелыми листьями.

В одном из подвалов обсерватории мы нашли штаб батальона. Там нам сказали, что «колбаса» часто меняет место. Но ближе шестнадцати километров не появляется. Противник закрепляется у подножия высоты за оранжереями. Вытаскивать пушки — наши пятитонные четырехколесные коломбины — глупо. Достать огнем — не достанем, а орудия наверняка угробим, да и людей надо беречь: их осталось мало.

Было странно видеть в этом подвале, среди людей в запыленных гимнастерках и увешанных оружием, штатского человека. Он был в сером костюме, в белой рубашке с галстуком. Когда он поднимал руки, поблескивали запонки на манжетах. И только щетина на серых, запавших щеках говорила о сильной усталости.

Этот человек стоял в углу и озадаченно смотрел перед собой. Глаза его за стеклами очков редко, как у птицы, мигали. Уголки плотно сжатых губ были скорбно опущены.

Капитан, говоривший со мной, вдруг повернулся к этому человеку:

— Идите и отдохните.

— Спасибо. Ничего. Я буду ждать,—кротко ответил штатский.

— Чего ждать? — вскипел капитан.— Сейчас людей вам дать не могу. Машин нет. Жду с боеприпасами. Раненых полно...

По там же в обсерватории уникальные приборы... Очень ценные,— вставил штатский.

— А у нас за спиной город. Три миллиона человек. Раньше думать надо было!

Штатский пожевал губами и еле слышно произнес:

— Вам, простите, наверно, еще раньше надо было подумать.

65

3 В. Н. Инфантьев

Капитан вскочил. Показалось, что он сейчас бросится на этого человека. Но он сел и глухо ответил:

— Стемнеет — дам людей... Сам пойду. Ждите.

— Спасибо.

Обратно мы спускались другой дорогой. Очень хотелось вновь побывать на том месте, но я боялся, что меня вдруг там убьет. Уж лучше где-нибудь, но только не там.

В Каменке я нашел штаб какой-то части и целый час пытался дозвониться до своего дивизиона. Но на его позывной отзывалась совсем другая часть. Наконец меня обложили матом, и я не знал, что дальше делать. Пришел какой-то капитан, расспросил меня и ответил, что никакой связи у них с зенитчиками нет, а этот позывной носит тыловое подразделение. Он посоветовал послать нарочного. Но у меня не было для этого документов и нарочного задержат контрольно-пропускные посты как дезертира. Майор посоветовал посылать не через город, а вдоль фронта. Я так и сделал.

В сенях полуразрушенного деревянного дома на лавке сидел Васька Федосов и обнимал Марину. Глаза у Васьки были странные, ничего не выражающие, а Марина смотрела на меня с вызывающей улыбкой. Я сказал Ваське, что нужно рассредоточить машины, боеприпасы и людей. Он смотрел сквозь меня и ничего не ответил.

В конце концов, я же не виноват, что командиром взвода назначили меня, а не его. На моем месте он поступил бы так же, как я сейчас. А Марину он обнимать может потом, еще неизвестно, когда нарочный вернется и что он принесет.

Марина отпихнула Ваську от себя и сказала:

— Иди рассредотачивайся. Уж больно сосредоточился.

Потом достала из своей сумки сверток и протянула мне. Это была моя порция. Пока я ел, она рассматривала меня довольно бесцеремонно, потом спросила, сколько мне лет. Я ответил, что не меньше, чем ей, а она заметила, что женщины взрослеют быстрее мужчин.

Кусок селедки был завернут в толстую, глянцевитую, пожелтевшую от времени бумагу, испещренную цифрами и знаками: звездочками, полумесяцами, кружочками, крестиками. Я спросил, откуда это. Марина ответила, что таких книг до черта валяется у горы возле шоссе. На раскурку они не идут, а для обертки годятся.

Просидели мы в Каменке до вечера, пока не вернулся нарочный. Несмотря на ясную погоду, авиация не показывалась. Над горой один раз пронеслась пара «мессершмиттов», и все. Проходившие с передовой ране ные бойцы говорили, что противник выдохся и, по всей вероятности, в ближайшее время наступать не собирается. Кто-то пустил слух, что на Пулковской высоте в самый решающий момент повел в атаку батальон моряков сам Ворошилов и был-де ранен в руку. Но в газетах об этом ничего не сообщали, и, может быть, это была одна из фронтовых легенд.

Начальник штаба дивизиона, когда мы вернулись, обозвал меня трусом. Я ему подробно объяснил обстановку, но он перебил:

— Вы даже не пытались стрелять!

— Но к чему стрелять, когда заведомо будут восьмикилометровые недолеты? Ведь трубка рассчитана на девять тысяч двести метров, максимальная дальность полета снаряда шестнадцать километров, а до цели семнадцать с половиной. Вот корпусная артиллерия достанет...