Я шел по шоссе вместе со случайным попутчиком, артиллерийским капитаном. У подножия горы стоял большой дзот. Земля вокруг него была черной, взбитой в пыль. Из дзота вылетало длинное рыжее пламя, и раскатывался выстрел. Видимо, стреляла 152-миллиметровая гаубица. Внезапно в небе послышался разноголосый вой, и вокруг дзота столбами вздыбилась земля. Снаряды рвались непрерывно, видимо, били целым дивизионом. Над дзотом поднялось огромное облако пыли, от каждого разрыва оно дергалось, как огромный занавес. А гаубица все стреляла и стреляла, редко и ритмично, словно по хронометру. С жужжанием разлетались осколки и взбивали пыль на шоссе. Мы с капитаном залезли в канаву и стали ждать. Такой огневой налет долго длиться не может. Сзади нас кто-то высоким дурашливым голосом выкрикивал при каждом взрыве снаряда:

— Вот болван! Вот болван! Ну, еще раз! Давай! Давай!

На шоссе, хлопая себя руками по бокам, подпрыгивал маленький боец с сумкой через плечо и автоматом на шее. Он походил на петуха, собирающегося взлететь и кукарекать.

— Чему обрадовался? — рявкнул на него капитан.

— Так зря же снаряды жжет. Все равно промажет.

— Почему промажет?

— Потому, что не попадет. Он уже седьмой месяц по этой пушке шпарит. А она знай себе постреливает. Из «берты» недавно швырялся, «юнкерсов» посылал. Все вокруг изрыто, а она себе бьет. У них даже повар от плеча до плеча в орденах, но с ними говорить трудно — они уже глухие, а бьют и бьют, а он мажет и мажет.

— Раз много стреляет, то, по теории вероятности, рано или поздно попадет,— вздохнул капитан.

— По теории — может быть, а в пушку — никак.

Капитан возмущенно фыркнул.

Вскоре огневой налет прекратился. Огромная туча пыли стала медленно оседать, расползаясь блином, вздрагивая от редких и ритмичных выстрелов гаубицы.

Я выбрал огневую позицию с широким сектором обстрела и удобными подъездными путями и к вечеру возвращался на свою батарею.

Садилось солнце. Долина под Пулковскими высотами покрылась низким легким туманом. Город в лучах солнца казался прозрачным, золотым, плывущим над землей и туманом.

Возле мясокомбината вело пристрелку одно тяжелое орудие. Мелькала вспышка, и по туману бежали радужные круги, как от камня, брошенного в спокойную воду. Когда радужная волна добегала до подножия горы, долетал звук выстрела. Потом снова вспышка и снова круги. Может, я единственный раз вижу, как распространяется и воздухе звук.

Пока я выбирал позицию, мне несколько раз пришлое!) прыгать в воронки и траншеи от обстрела. И вроде как сильно не ударялся, но, оказывается, сломал очки вместе с футляром. Я стал проситься в город, в гарнизонную поликлинику. И на следующий день поехал. Но как!

Пришла машина с продуктами. Политрук капитан Луконин велел шоферу задержаться, а мне приказал взять двадцать пять человек и отвезти их в тыл дивизии на лекцию. В это время появился комбат и приказал:

— Отставить!

Я стоял и ждал, а комбат и Луконин ругались между собой Одни приказывал мне взять людей и ехать, а другой отменял эго приказание. Шофер топтался возле землянки и ныл:

Ну скоро ли? Ну скоро ли?

Командировка и направление были у меня в кармане, в противогазной сумке сухой паек, а спор моего начальства устремлялся в бесконечность. Я вышел из землянки, сел в машину и сказал шоферу:

— Поехали.

На окраине города, включая третью скорость, шофер

заметил:

— Ну, держись, сейчас газанем, тут тихо ехать невозможно.— Он кивнул в сторону высокой кирпичной трубы: — Там крематорий устроили. Задохнуться можно. Господи, сколько народу померло!

Отчаянно дребезжа и подпрыгивая на выбоинах, машина рванулась вперед. Навстречу на самой полной скорости проносились машины. А пешеходы бежали зажимая носы.

Почти десять месяцев я не был в городе. А он живой и, несмотря ни на что, прекрасный. Необыкновенно чистые пустынные улицы, в них гулко раздаются шаги. Ярко-зеленая буйная трава лезет через трещины в асфальте, между булыжниками мостовой и из-под фундаментов зданий. Откуда люди взяли столько сил, чтоб очистить город ото льда и грязи весной? Очистить и не допустить заразы!

Левый карман гимнастерки я держу расстегнутым. Как только спросишь, где ближайшая трамвайная остановка, коротко бросают:

— Документы!

Навстречу попалась настоящая довоенная бабушка в платочке горошком и синей в полоску залатанной кофте. Маленькая, сморщенная, как сушеный опенок, с безразличным выражением лица, она не спеша семенила куда-то, как обычно ходят хозяйки на базар или в магазин. В одной руке она держала совок, а в другой ведро. В нем была зола и торчали фиолетовые от жары стабилизаторы двух потушенных термитных авиабомб.

Вокруг слышались обыденные разговоры: о хлебных карточках, о земельных участках для огородов, и, как до войны, люди порою переругивались между собой. Все встречные женщины походили на Ольгу. Я даже два или три раза догонял и каждый раз ошибался.

Я все-таки верю в вероятность невероятного случая и не удивлюсь, если встречу Ольгу на улице. Я в это поверил еще со школьных лет. Однажды на велосипеде я укатил за город в лес, километров за двадцать, и вдруг спустила передняя шина. Прокол! Наехал на шестеренку с осыо от карманных часов. Может быть, это была единственная деталь от часового механизма, валявшаяся па дороге, единственная на все леса Прикамья, и я все-таки на нее наехал.

Ведь никто сейчас не станет отрицать, что тяжелый снаряд противника, выпущенный по городу, может попасть точно в меня.

Так почему же за следующим поворотом я не могу встретить Ольгу?

Ждан» трамвая было долго, я шел пешком и радовался всему: уцелевшим домам и прохожим. Почти у всех женщин были большие и красивые глаза. Я два года прожил в Ленинграде и никогда не замечал, что у многих ленинградок большие глаза.

Устав, я присел на обломок гранита возле сквера. Сквер был отделен от улицы оградой из железных кроватей. Сверкали никелированные спинки и набалдашники, белели фарфоровые ролики, тускло поблескивала бронза.

Весь сквер, до последнего дециметра земли, был засажен картофелем. На его яркой зелени распускались маленькие белые цветы. Мне казалось, что я улавливаю их тонкий незнакомый аромат, хотя картофельные цветы, кажется, не пахнут, а я вот чувствую.

Почему ограды на всех огородах сделаны из кроватей? Откуда их столько взялось? Ух ты, о чем я думаю! Па этих кроватях совсем недавно спали люди. Дышали и видели сны. Проволочные сетки так и остались прогнутыми по форме их тел...

Вот если бы весной прошлого года засадили все парки и скверы картофелем, то много кроватей остались бы застеленными... Их це хватило бы на ограды, Что я думаю? Какая глупость! Весной прошлого года никто не думал о войне.

И чего я удивляюсь глазам женщин? Да, у них сейчас большие глаза. Ведь глаза-то не худеют.

Подошел моряк с нашивками на рукавах. Я в морских званиях не разбираюсь, но встал, отдал честь. Моряк сел рядом, снял фуражку, положил ее на колени и спросил:

— Махорки нет?

Я протянул пачку «Беломорканала». Он отмахнулся:

— Махорки бы...

Он достал свои папиросы. Некоторое время мы молча курили. Моряк о чем-то думал, выпуская длинной струйкой табачный дым. Потом, не глядя на меня, спросил:

— Что вы видели самое страшное, младший лейтенант?

Я пожал плечами, подумал и ответил:

— Зимой видел в дальномер, когда смотрел на город.

Моряк молчал, словно меня не слышал, потом произнес:

— Н-да... Я отступал от Либавы. Был в переходе Таллин—Ленинград. Видел, как погибали тысячами. Но самое страшное — это глаза голодных детей. В эту зиму райком попросил нас помочь устроить новогоднюю елку для ребятишек. Мы сделали, что могли. Была елка, лампочки на ней — аккумуляторы принесли. Пришли ребятишки. Мальчишки или девчонки, не разберешь — маленькие закутанные старички. Артисты простуженными голосами рассказывали им веселые сказки, песенки пели: «В лесу родилась елочка...» Ребятишки хлопали варежками и не спускали глаз с кока. Зря он тогда надел белый колпак. Куда ни пойдет, ребята пристально следят за ним не дыша и не мигая, словно боятся, что он исчезнет и не появится... Подали праздничный ужин: каша — смесь чего-то с чем-то... Горох, чечевица, овес... Кружка чаю и кусочек сахару. Смотрим, странно ведут себя ребята, что-то делают украдкой. Оказывается, все пришли на елку с баночками и склянками. Кашу сложили в них и спрятали за пазухой, сахар сунули в кармашки... Пили чай, обжигаясь и дуя на него так, что брызги летели в стороны... Глаза запавшие, голодные, а к каше не притронулись... Ведь у каждого дома младшие братишки или сестренки остались...—Моряк снова закурил и продолжал: — Неужели эта проклятая зима навсегда ранит их души? Сейчас я знакомую навестил. Сварщица с завода, до войны домохозяйкой была. Сын у нес лет шести. Он, наверно, домой с полтонны осколков натаскал. Причем только от вражеских снарядов. Он их хорошо различает. Мечтает, что вместе с мамой из них осколков большущий снаряд сварят и выстрелят и омич. Моряк вздохнул: — Сейчас настоящего голода уже нет. Я режу хлеб, а мальчишка нырнул под стол — упавшие крошки на ладошку собирает...