Когда мы выползли во время перерыва на ланч взбодриться и перехватить жирный кусочек, появление стаи сияющих репортеров, прилипших к нам с микрофонами и диктофонами, представлялось вполне объяснимым. Или столь же объяснимым, как и все остальное. «Без комментариев», — отвечали по очереди все служащие. Будто мы не порнушники, а Объединенный Комитет Начальников Штабов. Никто, разумеется, не жаждал рискнуть высунуться и потерять работу. За исключением, упокой, Господи, его душу, недавно преставившегося Майка Тухея, мистера Мне-Насрать.

Майк говорил любезно, уставив свою морщинистую, типично ирландскую физиономию в удерживаемую на плече камеру. Он обладал обаянием шестифутового леприкона. «Это просто потрясающе! Мы хотим сделать большую фотографию Девы Марии. Боже мой! Мы собираемся это назвать: „Мама Христа показывает розовую штуку — Слишком горячая для Яхве дырка!“»

На секунду репортеры замерли. Затем отступили назад и обратились в бегство.

Наконец, пришло время отправиться в путешествие через всю страну из Коламбуса в Калифорнию. Поездку помню смутно. Полдороги я провел, скрючившись на пассажирском сиденье спортивной «Volvo» Фрэнка Делайа. Фрэнк был фоторедактором и характерным нью-йоркским хипстером. Он напоминал одного из тех мультяшных французиков по прозвищу Счастливчик Пьер. Низенький, темненький и так неистово волочащийся за дамами, что коллеги-хастлерцы окрестили его «Кобелем».

Фрэнк пришел к Ларри после раннего этапа своей карьеры производителя дешевых фильмов с до-сих-пор-неизвестным Абелем Феррара. Мне нравился Фрэнк, даже несмотря на то, что он был старше меня — уже за тридцатник — и что в его спортивной машине не было заднего сиденья. То есть я не мог переползти назад и свернуться калачиком, как сонный пятилетка. «Кобель» Делайа не стал бы напрягаться. Он мог совершенно самостоятельно вести разговор на три-четыре стороны, а потом попросить тебя заткнуться и дать ему хоть слово вставить.

Когда киномейстеры все-таки сняли свой фильм, я чувствовал себя на грани физического срыва. И все равно я, наверное, так и не нашел в себе наглости съежиться и захрапеть. Я был уже стабильным извращенцем, и не хотелось, чтобы список моих странностей пополнила нарколепсия. На самом деле я бы помог вести машину. Но такой мачо, как я, типа А.Дж. Фойта, не мог должным образом обращаться с рычагом передач.

Где-то в Миссури я сменил тачки, пересев к выпускающему редактору, щегольски одетому чуваку из Нью-Джерси по имени Зигмунд. «Зиг», как его любили называть в нашем рассаднике неприличностей, отличался тем, что питал абсолютную преданность к структурам «Хастлера». В отличие от нас всех, смотрящихся в зеркало и вопрошающих себя, что же с нами стряслось, Зигмунд был восторженным почитателем «Хастлера». Он не просто любил свою работу, он ею гордился. Что стало причиной ряда интересных заходов в бары и кафе по всей стране. Зигу, стройному улыбающемуся парню, обладающему достаточно заметным сходством со знаменитым имитатором пятидесятых Фрэнком Горшином, поручалось прошагать в заведение, оглядеть сборище местных и объявить своим громогласным голосом Перта Эмбоя: «Всем разойтись, мы из „Хастлера“!»

Что, насколько я помню, почти имело успех в Лавлоке, Невада. Во всех остальных местах нас, по-моему, жалели.

Мы прибыли в Лос-Анджелес во время сезона непрекращающихся дождей. Моя первая поездка по бульвару Санта-Моника в штаб-квартиру «Хастлера» в Городе Века. Буйная растительная жизнь, украшавшая бульвар, реально напугали меня. Это казалось одной большой железой: огромные, мясистые папоротники и кактусы, тянущиеся к улице, как будто желая завлечь пешеходов в свои роковые стероидные объятья. Правда, самих пешеходов не наблюдаюсь, так что, возможно, растения их успели сожрать.

Вот, думал я с пугающей уверенностью, именно в этом городе я и умру. Здесь, где все, что тебя убивает, такое зеленое и прекрасное.

Голливудские моменты! Даже сейчас они со мной… Удивительно! Я сижу за компьютером, копаюсь в отвратительных воспоминаниях, и вдруг звонит телефон. Это агент. Очень влиятельный. Она мне сама сообщила! И не только это, ее компания представляет еще Ларри Фишбурна. Потрясающий актер! И Ларри видел, чем я занимаюсь. Правда. Ларри видел статью, по которой написана книга, которую вы сейчас читаете, и он ею вроде как заинтересовался. Серьезно заинтересовался.

— Мы обсуждаем вариант покупки, — сказала она. — Вы понимаете, о чем я?

Я ей говорю:

— Да-да. Я понимаю. Просто, дело в том…

— Просто в чем? В чем? Ответьте мне, мы тут делом занимаемся.

— Ладно, можете считать меня придурком, но мы говорим о том самом Ларри Фишбурне? Тот самый парень, который играл папашу в «Парнях в капюшонах», молодого солдата в «Апокалипсисе сегодня» и Айка Тернера в фильме про Тину Тернер?

— Правильно, — отвечает она. — Все правильно. Он потрясающий.

— Еще какой, — соглашаюсь я. — Он невероятный. Один из моих любимых. Просто дело в том, понимаете…

— Просто в чем?

— Ну, я знаю, он удивительный актер, и не берусь утверждать, что у него не получится, но неужели вы правда считаете, что черный чувак сумеет сыграть невротичного еврея из Питтсбурга? В смысле, я не утверждаю, что у него не получится сыграть…

— Господи, боже мой, — произносит она, и мне делается по-настоящему плохо. Не хочется, чтобы она решила, что я фанатик какой-то. Или, а это еще хуже, что у меня отсутствует воображение.

— Нет, подождите, — говорю я. — Подождите… Вы знаете что? — Я замолкаю, будто ко мне как раз пришла идея, муза уселась на плечо и стиснула его. — Вы знаете что? По-моему, идея замечательная. Серьезно. В смысле, она привносит дополнительный аспект, но это здорово. Это здорово. Вроде парень — не просто джанки, не просто отчужден за всем этим. Он вдобавок черный — и не знает этого. Да! По-моему, мне очень нравится… ей-богу. Я думаю, это покатит…

Ничего удивительного, на другом конце линии повисло долгое молчание. Я слышу, как в офисе агента кто-то цокает на высоченных каблуках. Либо цокает, либо она одновременно проводит прослушивание чечеточников. Компенсирует досадные потери времени поиском талантов, пока беседует с мужланами вроде меня.

Наконец она возвращается, но говорит совершенно другим тоном. Ее слова теперь звучат не прерывисто и взволнованно, а очень про-ду-ман-но. Очень медленно. Будто она обращается к очень маленькому или очень глупому — печально, досадно глупому — возможно страдающему умственными отклонениями ребенку.

— Мистер Стал, — начинает она голосом контролера ИПС, и я понимаю, что попал с этим ее переходом от «Джерри, блин, здорово!» к «Мистеру». — Мистер Стал, мы сейчас говорим не об исполнении роли моим клиентом. Мы говорим — я, по крайней мере, говорю — о приобретении им материала для возможной постановки.

— Ну да, конечно, — отвечаю я, пытаясь построить фразу, продираясь сквозь подобострастность, стянувшую мне лицо сосущим кляпом. — Это тоже было бы замечательно. В смысле это, пожалуй, наилучшая мысль. В смысле, вы знаете, о чем я…

Еще одна пауза. Цоканье прекратилось. Вместо него раздался хлюпающий звук, будто ребенок высасывал остатки шоколадного молока через трубочку. Даже не хочу забивать себе голову тем, что это может быть.

— Мистер Стал, — резко произносит агент после паузы, точно она решила не бросать вот так просто трубку, хотя бы не грубить и завершить беседу, словно — с уважением искренне ваша — все нормально. — Мистер Стал, мы перезвоним вам по этому вопросу.

— Отлично, — говорю я. — В любое время. — И затем в приступе совершенной неловкости, неожиданном, как чихание, добавляю: — И передайте Ларри, я очень рад, что он заинтересовался. Он мне жутко понравился в «Глубоко под прикрытием».

Новая пауза. Теперь я с видимым усилием вытираю пот. Ощущение такое, словно мне дали сумку с деньгами, а я уронил ее в канализационный люк. Даже понимая тот непреложный факт, что вероятность когда-нибудь реализоваться у тех, кто произносит в этом городе что-нибудь стоящее, примерно равна шансу, что с неба ливанет дождь из хорьков в тюбетейках.