Наверное, уже двенадцать сотен раз бывал, т. е., говоря выразительно, бродил я под аркадами. Всегда нужно говорить несколько с выражением. Мы, люди современные, не переносим неотёсанной формы в разговоре. А другие ходили этим путём под аркадами восемь тысяч раз. Невольно изумляешься, думая об этом. Стояло прекрасное-распрекрасное воскресенье, разбойник шёл под грушевыми деревьями мимо налитых колосьев, думая об Эдит, скрывшейся от него. Конечно, она ему не подотчётная, но всё равно! Но не будем об этом говорить. Или лучше поговорим позже. Так что добрый душою разбойник с пистолетной пулей любви к этой златоглазой девушке в груди всё больше отдалялся от города, в котором жила та, коей он был привержен. С некоторой справедливостью её можно назвать его «неумолимой властительницей», пользуясь стилем минувших времён. Однако вернёмся всё же к стилю современному. Собаки гуляют рядом с владельцами, деревья стоят, не издавая ни шелеста, а птички поджидают милого друга — вечера, чтобы залиться радостью в его прохладе. До заката будет сиять солнце, так ярко пробившееся в аллею, а разбойник разрешит нам сказать, что теперь рассматривает картофельные стебли, которыми покрыто распростёртое поле. Через некоторое время что-то начало в нём ныть, так что он почувствовал, что вынужден вздохнуть. Раньше бы с ним такого не произошло. Стал ли он, следовательно, лучше в душе? Хочется надеяться, ради его же блага. И, может быть, в эту самую минуту милая грубая красавица Эдит думала о нём. Может быть, улыбалась с насмешкой. Ему ничего не оставалось, как позволить ей усмехаться, хотя жестокость этой мысли чуть не придавила его к земле. Можно сказать, что его душа благоухала от любви, как букет, полный точащих аромат цветов. И запах ощущений его пьянил. Как кругло и весело стояли перед крестьянскими домами потихоньку шевелящие кроной, мечтательные деревья, и колокольный звон содрогал и сотрясал воздух, звон Эдит со всех церквей мира. О, как разрывали ему и без того растроганное сердце эти звуки! Тропинка стала каменистой. Вдруг из лазоревого неба обрушился внезапный ливень, и по прошествии пяти минут разбойник промок насквозь. Вода прямо катилась по нему. Но вскоре опять настала самая что ни на есть прекрасная погода, по возможности ещё лучше, чем раньше. Сверкающая карусель пригласила его прокатиться под балдахином, и когда он сел, т. е. скорее лёг под бархатным пологом, то уподобился слагающей гимны монахине, которая вобрала в себя всё земное страдание и боль, всю красоту и томление, и сладость. Мальчики и девочки обступали золотое и цветущее радостью яблочных лепестков крутящееся сооружение, похожее на праздничный столб, а вокруг танцевал и смеялся зелёный ландшафт. Разбойник вынул себе сердце, рассмотрел его, засунул обратно и пошёл дальше, вниз в долину, где посреди парка стоял замок, а фонтан — посреди пруда, в котором плавали форели, улыбаясь красноватыми точками на спинках, как девушки в горячке, и он вошёл в замок и осмотрел достопримечательный зал, на гладком полу которого ещё виднелись пятна крови вековой давности. Он осведомился об их значении, и ему охотно рассказали всё, имеющее отношение к пониманию. Замок был самым большим и красивым во всей округе, а теперь наш миролюбец отправился дальше, и цветы в траве вдруг все разом стали чудовищно огромные, как деревья в лесах легендарного первобытного мира, а потом опять приняли обычную форму. Из уголка в тени вышли три поющие девушки с песней о гордости и смирении, об иронии и поворотах судьбы, и травы вторили изумительной песне по-травяному и по-растительному, так что звук возносился к небесам и нарастал, и околдовывал разбойничье ухо весельем тона и содержания. Он подошёл к девушкам, снял шляпу и поблагодарил, и потом отправился дальше, а отовсюду, со всех сторон, появлялись гуляющие, в зеленовато-медлительной реке светились тела купальщиков, а стрижики облетали старый крытый мост, а во дворе одного трактира играли пьесу. Разбойник некоторое время понаблюдал за представлением, съел порцию ветчины, перемолвился парой слов с девушкой и вернулся в город, где около часу простоял под домом, в котором когда-то говорил с Эдит, когда она ещё в нём была. Он не решался войти, потому что боялся, что она там, и ещё потому что боялся её там не встретить. Из трамвая высаживались люди, другие вскакивали вверх и внутрь. Некоторые сидели на лавках, другие прогуливались туда-сюда. «О, где же ты?» — спросил он. Он буквально влюбился в этот вопрос, и теперь он вдруг напомнил ему о чём-то смешном. Однажды вечером он пошёл в компанию на вечеринку, прямо как профессор, который всё ещё не нашёл себе места, а именно, места и сдвига с места в подобающий брак. Он бы всегда был очень даже порядочным, этот его брак. И вот он увидел, что на диванчике сидит подходящая партия. Он это сразу понял как тонко чувствующий человек. Партия, стало быть, сидела в смущении и одновременно с бойкостью. Она думала: «Выгорит ли в этот раз?» Конечно, из-за такого вопроса она несколько стеснялась. Как она фигурировала для разбойника в качестве подходящей, так же и он выступал для неё в виде подходящего и пригодного и с самого начала повёл себя, как и она, крайне робко. Оба подходящие манерничали и жеманились, потому что чувствовали, что все вокруг считают, что они друг другу вполне годятся. А теперь им нужно было как следует познакомиться, но, к сожалению, этого-то им как раз до поры до времени не хотелось, так что завязыватели знакомств, учредители связей на дому смотрели на них с сочувствием. В особенности жалели разбойника. Он делал вид, что ничего не понимает. Ну не наглость ли? Обоих так кстати пригласили в кружок гостей, чтобы по возможности быстро обстряпать милое дельце. Та, кого сочли подходящей, не была, правда, хорошенькой. Именно потому её, видимо, и нашли подходящей. А этот осёл разбойник никак не хотел ничего понять, или как раз наоборот, понимал слишком хорошо? Она казалась ему очень уж со всех сторон квадратной, эта милейшим образом признанная подходящей. Возможно, она и сама видела всю негодность в пригодности и подходящести. Она нерешительно смотрела в пол. «Не клюнул на приманку, он так негалантно обошёлся с нами», — так говорили на вечеринке после его ухода. В присутствии разбойника они изображали восхищение его манерами. Теперь же они его распекали почём зря. Он вежливо проводил подходящую домой, но и в пути она никак ему не подходила. Пока они шли, она хотя бы говорила и, по счастью, о Рильке, но даже несмотря на знание Рильке, она не могла ему подойти. Эх!

Лебеди в пруду у замка и фасад в стиле ренессанса. Где я это видел? Точнее говоря, где это видел разбойник? В кроны старых деревьев вели по стволам лестницы. Целые чаепития в избранном кругу можно было устраивать под зелёной крышей. И то хозяйство на одинокой возвышенности, те берёзовые рощицы, или уж какой там произрастал род деревьев. И павильон на холме, дом и низенькая стена, и за оконными рамами глядящая на визитёров сверху вниз гордая дама. Гордость иногда служит нам последним прибежищем, но мы не должны прибегать к этому прибежищу. Мы должны выходить за свою гордость, потому что за ней — как за решёткой, и должны говорить с малейшими мира сего, чтобы спастись. До спасений всегда рукой подать. Нам не всегда хочется это замечать. О, если бы мы всегда, всегда могли замечать то, что способно укрепить нашу волю. «Идиот», — зашипела она на разбойника, она страдала гордостью, та, кто шипела, и была до смерти хороша, когда произнесла это слово. А посреди нашего богатого скульптурными явлениями города красуется фонтан благотворительниц. Но когда же это было, когда меня посетил тот господин, пришедший поддержать меня словом? Он, вероятно, знал, как молод тогда был разбойник. И вот опять перед нами внезапно появляется этот дурацкий разбойник, а я рядом с ним исчезаю. Ну хорошо, а теперь дальше. И этот больной, который с удовольствием работал бы все ночи напролёт, если бы позволяло состояние. Говорят, у него уйма лестных поручений, которые он притом не в состоянии выполнить. Не раньше, чем когда люди лежат в гробу или на ложе недуга, к ним собирается весь мир с пожеланиями, подношениями, чествованиями и проч., но уже поздно. На здоровых злятся, потому что они здоровы. На весёлых дуются за веселье. И это происходит совсем не нарочно, а инстинктивно, и в этом есть что-то очень, очень огорчительное и беспросветное. Но тише, тише, не стоит тут так много философствовать. Так что в один прекрасный день к разбойнику пожаловал господин из интеллектуальных кругов. «Ваш лакей Юлий, — сказал господин, входя в разбойничий чулан, или же в покои разбойника, — сообщил мне, что вы в особых случаях уделяете пару раз в год внимание людям с образованием. Это должна быть особенно благородная персона, подумал я, и решил попробовать прорваться к вам, и, похоже, мне это удалось, и я, разумеется, рад редкой возможности находиться в вашем многоуважаемом присутствии. Я застаю вас во всех отношениях на подъёме». «Пожалуйста, садитесь же, вот прямо сюда на ещё не прибранную постель», — сказал тот, у кого в действительности никакого лакея не было, он только сделал вид, что был. «Мой Юлий на время отлучился». Господин хмыкнул и сохранил серьёзный вид, и они поговорили о возможности морального и ремесленного переустройства. Беседа шла желаемым курсом. «Хотя, уж простите мне, я ставлю под вопрос вашего лакея, я выношу из ваших покоев очень приятное убеждение в том, что вас здесь окружает и овевает непростота застижения врасплох», — сказал господин на прощание, а разбойник, со всеми своими Августами и Юлиями на заднем плане, поблагодарил за удовольствие от визита и сказал: «Я не заставляю себя ждать лучших времён, мне хорошо всегда». Господин занимался рассматриванием его костюма, и улыбка коснулась его лица, тотчас растворившись в знаке вежливости. И тут перед нами предстаёт дама особой бойкости из числа знакомых разбойника. Эта дама в девицах была воплощением мечтательства и народного своенравия, сверкала блеском народной красы, исконностью, какую трудно сыскать. Все, и господа, и дамы, в равной степени её любили. На каждом пальчике у неё было по дюжине поднесённых ей мимолётных симпатий. Все оборачивались ей вслед, когда она удалялась. Она жила в маленькой комнатке и чувствовала себя принцессой. Она могла каждый день обедать или даже ночевать в гостях, но ей больше нравилось редко показываться на людях, чем подтверждалось её чувство такта и инстинкт чистоты. И вот она познакомилась с очень изысканным господином, понимаете, очень образованным, и он любил её во всей исконности, которая так сильно в ней проступала, и потом он на ней женился. Но она совсем по-другому представляла себе его связи, профессию, будничную жизнь. Он не всё сообщил ей о мире, в котором вращался, и теперь она ощущала сотню антипатий к мужниному стилю жизни, к его суждениям, кругу его общения и так разочаровалась, что даже брезговала великолепием ложа, которое он воздвиг с соблюдением лучшего вкуса. Она, если можно так выразиться, выросла среди романтики леснических домов, а теперь всё вокруг неё было так разумно, ясно, взвешенно. Она сопротивлялась, но, разумеется, без толку, и от бесплодных попыток она измучилась и ослабела. Ведь пришлось вести суровую борьбу против образования и учёности. Он ужасно много знал, а она далеко не испытывала жажды всё знать. Какой богатой она казалась себе в неведении. А теперь она стала просто больна от мужниных утончённостей и всё расщепляющего знания. Но мало-помалу она привыкла, и теперь ей и в голову не придёт утверждать, что она несчастна. Она и в самом деле счастлива, но ей это стоило большого труда. Из наших лишений, добровольных жертв, из борьбы с собой вырастают наши удовлетворённости. Перед этой женщиной стояла трудная задача — сменить один род дома, обстановки на совсем другой, как пересесть из одного поезда в другой. Она пережила нечто вроде смены вагона в отношении характера и мышления. Но лёгкий брак никогда так не прекрасен, как трудный. Как прекрасно сказал один писатель, именно тяжёлое сердце ведёт к лёгкости ума. Эта дама потому так твёрдо стояла на ногах, что всегда оставалась немного чужой в своей обстановке, потому что всегда как будто немного трепетала и чувствовала себя не в своей тарелке. Нашим уверенностям нельзя коченеть, иначе они разрушаются. Для действительно уверенной манеры и чувства мира нужно постоянное ощущение небольшой нестабильности, дрожи. Пол у нас под ногами может и должен немного ходить вверх и вниз, и мы нуждаемся в том, чтобы всегда держаться в устремлении к совершенству, в беспрестанной неудовлетворённости собой. И потому вот ещё что: на собственной почве, у себя дома, в родных стенах полностью развиться сложнее. Там, где мы не принадлежим к общепринятым нормам, мы зачастую очень хорошо вписываемся в обстановку как раз потому, что выросли в другой местности. Эта девушка изучила суть сдвига с места, пересадки, облагораживания, работы. Ей пришлось постичь необходимость доказать себя. О да, в народах по-прежнему заключается неизмеримая ценность.