О, эта атмосфера минувшего в старинных поморских городках, как, например, в Рибнице[19] с его полными покорности и надменного благоговения стройными церквями и домами для благородных девиц, и все эти окружённые горами озёра в Штирии, изображения которых разбойник видел в модных журналах и о которых мечтал. Эдит однажды проронила одухотворённое слово: «Ах, в Магглингене[20] сейчас должно быть прекрасно, да и на берегу Бильского озера тоже». Обязаны ли девушки, в особенности, если красивы, обладать всей полнотой духовности? Как будто для того не хватает лучшей части мужского света, так трогательно и непрерывно заботящегося о культуре. Упоминание Магглингена, лежащего на высоте тысячи метров над уровнем моря, заставило разбойника подумать о Вальтере Ратенау, который однажды сказал, что знает этот курорт, но что ему показалось там как-то тихо. Что касается меня, то я повстречал в Магглингене многочисленных французских офицеров, одетых в гражданское. Это было незадолго до начала нашей великой войны, и все эти молодые господа, искавшие и, возможно, нашедшие отдохновение на цветущих горных лужайках, вскоре последовали зову своей отчизны. Из голубых пучин Бильского озера сейчас же идиллически поднимается и пресловутый остров святого Петра, который в качестве курорта ласкает слух. Но как прозаично я всё это произношу, хотя, может быть, именно в этой трезвой передаче природы отчасти таится поэзия. Я обращаюсь к сторонникам здоровья со следующим призывом: читайте не только здоровые книжки, ознакомьтесь с болезненной литературой, она может оказаться для вас изрядно назидательной. Здоровым людям следует всегда чем-нибудь рисковать. Иначе зачем, ради гнева Христова, человеку здоровье? Чтобы в один прекрасный день прямо вывалиться из здоровья в смерть? Будь я проклят, безотрадная перспектива… Сегодня я сознаю интенсивней, чем когда-либо, что в просвещённых кругах достаточно обывательской, я имею в виду, мелкой боязливости в нравственном и эстетическом отношении. Боязливость, однако, признак нездоровья. Однажды во время купания разбойник оказался на грани сладчайшей смерти в воде. Вследствие усиленного барахтанья в волнах и проч. он остался при жизни как плавучий выбирательщик из влажной стихии, т. е. достиг твёрдой суши. Он почти задыхался. О, как он благодарил про себя бога. А год спустя в этой же реке утонул подмастерье молочника. Так что разбойнику известно не понаслышке, как себя чувствует тот, кого за ноги тянут русалки. Он знает тягучую мощь воды и испытал, как грубо заявляет нам о себе смерть. Как он бился, сражаясь за жизнь, как кричал из почти сведённого горла, беззвучно и хладно, и пылко, впечатляющее зрелище. Трое подростков наблюдали за ним, окаменев, а он, глупец, ещё и смеялся над собой, когда всё уже осталось позади. Но он возносил молитвы — и при этом смеялся, торжествовал — и при этом опять-таки ехидничал. Однажды ночью он испытал себя на поприще танца, выплясывая по перилам одного из наших мостов. Танец удался играючи, но зрители разозлились из-за его безрассудства. И вот этот бесстрашный дрожал пред лицом Эдит. Это так смешно, что смехом прямо зубы изо рта вон рвёт, просто до смерти. В присутствии Эдит он, например, читал фельетоны, или же, в переводе на немецкий, — сочинения. В её присутствии любая передовица казалась ему божественной, студенты пели песни, а он время от времени увлекался мальчиком в синих штанишках. Он считал, что дозволено, или почти даже необходимо, наряду с Эдит, к которой он никак не мог, а то и по своей воле не хотел подступиться, иметь увлечения или побочные прикрасы, т. е. пикантные добавки для тихой улыбки, ради того, чтобы не впасть в сентиментальность, что вызвало бы у него отвращение, и не без основания. В нравственном отношении неверность гораздо дороже сентиментальной привязанности и верности. Это и дурню из дурней должно быть хоть немного понятно. Ах, как страшно кричал вчера ребёнок, не хотел слушаться. В отместку за нежелание делать, что говорят, приходится кричать и капризничать. Страшно он кричал, этот милый маленький ребёнок. Для мамы он, вообще-то, был не такой уж милый, скорее наоборот, вредный, потому что не хотел слушаться, потому что не испытывал с мамой счастья. Всякая мама требует, чтобы ребёнок радовался, когда он с ней. Как он изо всех своих малых сил сопротивлялся сильной маме! Настоящее сражение. Ребёнка, разумеется, без труда одолели. Мама просто потащила его за собой, хотел он того или нет. Глаза ребёнка переполнялись слезами отчаяния, но добрая мама совершенно не обращала на это внимания. Такая мама обязана иметь решающий вес. «Ну, пожалуйста, отпусти меня к папе», — молил глупый ребёнок, который совершал глупость, так глупо моля и упрашивая. Мольбы только злили маму, потому что между папой и мамой, как известно, всегда существует зависть, что-то вроде ревности на предмет обращения с детьми. Конечно, какой маме приятно слушать, что ребёнок хочет лучше к папе, как если бы хотел сказать, что у папы лучше. Сущее бесстыдство, из уст ребёнка, не желать быть с мамой. Ох, как он рыдал, и как мама оскорблялась его неприкрытыми рыданиями, точнее, болью от невозможности к папе, и как я хохотал над этой маминой оскорблённостью. В моём смехе было что-то бесстыжее, почти такое же неуместное, как в рыданиях ребёнка, я хочу сказать, тот же самый каприз и упрямство. А мама посматривала со злобностью, и я не удержался, чтобы не рассмеяться над именно злобным маминым взглядом, и подумал, как много маминых жалоб способен спровоцировать ребёнок. А теперь я перейду к ручной работе и расскажу следующее. Для писателя разговор — это работа, а для работающих руками разговор означает болтливость и, соответственно, попытку отлынивания, как, например, в случае служанок и домохозяек во время сборищ на чёрной лестнице. Что я, обязан быть единственным, кто в этой стране не в состоянии ни на что ополчиться? В таком случае я был бы всей нашей стране заместо добродушного придурка, но увольте. Без толики злости нет истинного ума. Тех, кто только добр, считают недоумками. Простите мне и одновременно обидьтесь на меня навсегда, но запомните: на свете нет ничего более гордого, чем школьный учитель, который впредь не желает быть школьным учителем, потому что ему кажется, что он заслужил лучшей участи. Я знаю одного такого, и он не удостаивает меня и взгляда с тех пор, как перестал учить детей и превратился в вольного барона своей судьбы, выходящего из себя всякий раз, когда ему случается сопровождать господина с дамой. Образованные в десять раз скорее сочтут вас образованным, чем необразованные, потому что от необразованности образуется ни дать ни взять предвзятость. Не правда ли, господа, как вам ужасно досаждают? А местная птица всегда имеет меньше значения среди своих, чем чужая. Потому — да здравствует отчуждение, а не дружба, незнакомость, а не давным-давно друг другу известность. Я стыжусь своих смышлёных слов. Мне совестно этого остроумия. Как нехорошо с моей стороны так сопротивляться. Но это настолько само собой разумеется, то есть, что человек защищает себя. Мы все защищаемся. Кто этого не делает, навлекает на себя повсеместную ненависть. Да-да, любовь! Злобностями человек вызывает ответную любовь, а влюблённостью — ненависть. Но как однако было чудесно однажды хорошей милой зимой по-мальчишески играть в снежки с милым мальчиком в присутствии его родителей. Такие мелочи не забываются. И в ту ночь он услышал про неё. Я должен следить за тем, чтобы не путать себя с ним. Ведь я не хочу иметь ничего общего с разбойником. Он ещё обо мне услышит, уж этот мне разбойник. Когда ему наша местность казалась самой обнимательной? Когда он прогуливался с той изгнанницей. Судите сами. И вот с ним-то мне дозволено себя путать? Куда уж лучше. С этой «подругой» он изволил показываться в приличном обществе. Однажды он презентовал ей полфунта салями. Она выглядела омерзительно, и притом всякий раз, завидев его, непринуждённо восклицала: «А, это ты!» Он раз двадцать, если не больше, просил её так не делать. Но она не понимала. Эта нами изображённая рассказывала ему, разумеется, сплошные эротические истории, т. е. полнейшую чепуху. Она знала всё, чего не произносят вслух, и всё это ему сообщала, и пока она рассказывала, чего никто знать не хочет, поскольку потом придётся только сдерживать себя, чтобы оставить рассказанное при себе, он впитывал в себя всю окружающую красоту наших пределов, и ночи походили на большие светлые залы, освещённые звёздами идеализма и наслаждением самопожертвования, и люди тихо двигались туда и сюда, и из всех людей словно лилась песня, и всё, что только можно было сыскать нежного и хорошего, простодушно выступало прогулочным шагом навстречу, и у разбойника вызывали смех истории, которые ему рассказывала беглянка, а когда мы смеёмся, мы добры и любим прекрасное, и нас вдохновляет необходимость, и мы даём себя покорить, как если бы сами были победителями, и мы победоносны и готовы помочь, а ночь не так уже темна, она похожа на волосы спящей, которая ушла из жизни, но ещё вернётся обратно, которая не знает, как ей дышится, и которая похожа на народ, в котором дремлют силы и который не знает о себе всего и способен работать, потому что ещё питает иллюзии, и счастлив, потому что не хватает звёзд с неба и позволяет себе роскошь сердечности. А теперь мне больше нельзя к той черноволосой графине, и всё почему? Могу ли я сказать вам? Она, правда, конечно, никакая не графиня, а просто-напросто одна моя знакомая. Перед её лицом я обронил очень маленькую, почти незаметную, обворожительно изящную и прекрасную слезу о другой. Она тотчас распознала эту благородную бесстыжесть. «Предатель», — только и сказала она, и посмотрела на меня так, как я не в силах высказать. Возможно, здесь я уже почти коснулся порока. Порокам свойственно пользоваться популярностью. А потом разбойнику обязательно надо, в конце концов, сходить к врачу. Не могу смотреть, как он избегает любого обследования. Если я не найду ему подходящей партии, придётся его снова отправить в контору. Это ясно как божий день. Бедняга. Но он этого заслуживает. Или его просто отправят к крестьянам. Хотя нам кажется, что пока речь идёт всего лишь о пустых фразах.