Там — равнодушный, неподвижный предмет, будь то природа, человек или фантазия. Здесь — лежащие вперемешку краски. Между предметом и красками — дрожащая, постигающая, непостижимая рука и жаждущий, укрощающий себя, с трудом сдерживаемый глаз: вот вечно повторяющаяся судьба художника. Вечная, бесконечная борьба. — Я написал портрет графини, и он, кажется, удался. Я устал, как собака, и меня это совсем не удивляет. Картина была закончена в невероятно короткое время. Я не то чтобы написал, скорее, швырнул ее на холст. Какой-то сатанинский дух снизошел на меня! Но сейчас я жутко устал. Мысленно я продолжаю писать, жуткое состояние! Всю ночь, в диких отвратительных снах рисование продолжается. Сегодня ночью я вообще не засну. Напьюсь! Баста! Графиня, какая она чудесная женщина! Она позировала неутомимо. С утра до вечера. Я написал ее в позе полусидя-полулежа, в одеждах, которые идут ей больше всего. Она предоставила выбор мне. Разумеется, я положился на ее вкус, и она выбрала туалет очень удачно, подсознательно приняв во внимание мои предпочтения: серый цвет, который так великолепно подчеркивает женскую фигуру, и желтоватый коричневый, который я люблю всей душой. Во время сеансов она смотрела перед собой, холодно и неподвижно. Не сомневаюсь, что она уже позировала художникам в мастерских. Я вкалывал как жалкий поденщик, как ремесленник, которому явилось чудо. Но потом и я, к счастью, холодно отстранился, и дело, как говорится, пошло. И тут я снова ощутил на себе ее разочарованный холодный взгляд и снова пришел в отчаяние. О, какие у нее глаза! Руки получились легко, и они самое лучшее в портрете. Руки мне удаются легко, потому что я изучил свои собственные вдоль и поперек. Одна рука, в общем, похожа на другую, хотя в каждой выпирает характерная особенность. Под ее прелестными ножками лежал серо-голубой ковер. Толстый, мягкий, однотонный ковер. Он очень хорошо лег на картине. Глаза на портрете еще не дописаны, их и не нужно дописывать. Я бы не смог сделать их лучше. Она долго стояла перед законченной работой, ничего не сказала, но потом молча и с чувством протянула для поцелуя руку. Это действительно она, как она мне сказала много позже. Теперь она подолгу стоит перед портретом и рассматривает его как нечто чуждое, совсем ее не трогающее. Я знаю, она рассматривает его теперь только как произведение искусства. Если женщина так величественна, значит, мои труды не пропали даром. Букет цветов на картине вызвал у нее слезы. Это самый обычный букет, обычный настолько, насколько это возможно для портрета дамы. Но видимо, как раз это обстоятельство так ее взволновало. У портрета лишь один недостаток: что его не написал кто-то более одаренный, чем я.

Вчера сюда прибыл больной поэт. Он, кажется, испробовал все пороки, при этом невинен, как ребенок. Его стихи известны на весь мир, сам он изгой. — Странная, ужасная судьба! Графиня, преданная поклонница его поэзии, пригласила его к себе, чтобы он смог, по крайней мере, умереть достойно и тихо. В его стихах, действительно прекрасных, тончайшим и точнейшим образом отражается жизнь. Звонкая, звучная внешняя жизнь и тихо вздыхающая жизнь души! Может ли поэт достичь большего? Он еще так юн, бедный, обреченный парень! Как я люблю его, этого светловолосого, беззлобного, мечтательного юношу! Какие удивительные блестящие у него глаза! Какое в них мерцание и жалоба на судьбу! Самый настоящий поэт: прекрасный и отталкивающий одновременно. Бедный парень! Здесь у него полная свобода действий. Он может пить все, что хочет. Зачем отягощать ему смерть, от которой все равно не уйти, отравлять последнее невинное удовольствие? В этом отношении графиня самая благородная, самая щедрая филантропка. Когда он пьян, он танцует. Его искалеченное тело движется с восхитительной живостью. В его движениях есть странная, продуманная грация. Как будто благозвучные рифмы диктуют ему наклоны и повороты. Так танцует только поэт! Плечи, кисти рук и стопы создают музыку, которую нигде не услышишь ушами, но скорее увидишь глазами. Когда он прерывает свой танец, на него больно смотреть: ты снова видишь перед собой больного калеку. Его танец заставлял об этом забыть. Как же красота облагораживает движение, а движение — человека! Графиня тоже наблюдала это странное зрелище, и оно глубоко ее тронуло. Это случилось вчера около полуночи. Утром поэт прибыл, и уже вечером он позволил нам заглянуть в глубину своей души: так простодушны и прекрасны поэты! Сейчас, когда я это пишу, он сидит у окна и смотрит на дождь, на далекий, уходящий вниз пейзаж, на ели, на легкий, стелющийся, фыркающий туман. Смотрит и смотрит. Ему, должно быть, нравится молчаливая, меланхоличная игра там снаружи. Возможно, она даже утешает его, умирающего. Солнце и переливы цветов, возможно, только расстроили бы его. Возможно, он еще сочинит здесь что-нибудь! Я его напишу. Напишу таким, каким вижу сейчас, в этой случайной позе, когда он глядит в окно. У меня будет возможность позволить и елям заглянуть в окно. Он глядит наружу, а они заглядывают внутрь. Начну прямо сейчас, чтобы никакое новое впечатление не перебило этого.

Портрет поэта закончен, и я глубоко убежден, что это моя лучшая работа. До сих пор ни на одном из моих портретов натура не была столь органичной. И все же я написал все по памяти, поэту пришлось позировать лишь для нескольких эскизов его лица. Эскизы все прояснили: теперь моя фантазия только верноподданная натуры, зеркало природы, сама природа! Мое чувство цвета выбирает так же инстинктивно, как и сама природа. Меня это не удивляет: тот, кто, как я, видит перед глазами только натуру… Так должно быть, иначе быть не может. Теперь я полностью уверен в себе, в своем вкусе и таланте вообще. — Болезненная бледность лица поэта дала мне повод употребить мои самые любимые и самые верные мне краски. Распорядился я ими очень просто; обошелся с ними гордо и холодно. Какое противоречие: ты любишь, обожаешь некий предмет — и вынужден обходиться с ним холодно и отрешенно! Вся магия живописи состоит в том, чтобы научиться этому искусству. Разумеется, при условии высокого таланта, призвания и развитого вкуса. Пусть ты горячо, всей душой любишь свой цвет, избегай дружеского отношения к нему и фамильярности. Цвета буквально обуревают художника! И нужно научиться холодно и беспощадно противостоять буре сладостных цветов, которые могут навредить картине. И все же, в тот же момент, содрогнись от их прелестной прелести, с бесконечной радостью используй, примени ее в работе: это танец на канате ощущений, неотделимый от большого искусства. Великое искусство заключается в великих заблуждениях, так вывихам свойственна самая трогательная грация. — Как резко голова поэта контрастирует с головой графини! Картины висят рядом. Там — печальное увядание, здесь — само обаяние, самое отменное здоровье. Какие разные губы, щеки, глаза! У графини глаза, какие бывают у хороших, твердых и благородных людей. Но глаза поэта совсем не такие, о! Как правило, у женщин глаза более холодные и жесткие, чем у мужчин. Как правило, женщины здоровее и умнее мужчин. Женщины также живут более естественно и пристойно — лучше, чем мужчины. Конечно, я говорю об образованных дамах. Женская мудрость намного легче согласуется с чувствами, она чаще всего добра, действует во благо, не прерывая спокойного хода вещей, ее советы гораздо полезнее. Я люблю вести дела с женщинами именно из-за этой дружеской мудрости. Ради Бога — что плохого в том, что я хвалю женщин? Будь я женщиной, хвалил бы мужчин.

Мягкое, дождливое состояние природы переменилось на ясное и холодное. Туман уступил светлому, радостному солнцу. Моя комната полна солнца. Я люблю греться на солнце, когда у нас солнце. Я не бегу и не прячусь ни от чего. Я могу выдержать почти все, но я также могу обойтись почти без всего, если надо. Графиня рассматривает выставку моих работ. Она делает это почти каждый день после обеда. Она может часами сидеть неподвижно, глядя на картины. Как будто ведет с ними особый разговор, хочет объясниться начистоту и заставить их сказать ей нечто важное. Рассматривает их так, словно любование значительной картиной — занятие едва ли не более увлекательное, чем чтение самой значительной книги. В толстых книгах, — откровенно говорит она, — нам обычно лишь повторяют истории, которые мы день за днем, час за часом рассказываем сами. Картины, напротив, это неожиданности, достойные размышлений и восторгов. Что касается книг, она больше всего любит стихи, потому что в них больше всего искусства. Самое значимое и привлекательное в произведениях искусства — само искусство, а не то, что его сопровождает, пересказывает, оформляет, разбирает и разъясняет. Поскольку графиня мудра и в курсе всего, что происходит в мире, она, похоже, позволяет себе обходиться без писательских назиданий и пророчеств. Ее волшебные сказки — это картины, хоть они ничего ей не сулят. Они рассказывают ей о природе внешнего мира, неотразимо притягательной и непостижимой! Графиня не хочет лишний раз слышать о том, что понятно само собой. Цвета и линии куда интереснее. Никаких слов, звучат только ароматы и тона. — Если утром она замечает, что я не занят работой, она непринужденно заговаривает со мной, редко об искусстве, чаще о вещах обычных, человеческих, мелких, будничных. И за этой болтовней так искренне раскрывает передо мной свое сердце, что я почти могу рисовать и писать его. Ее слова обладают цветом, очертаниями. — Даже в эту минуту, когда я пишу, она оживленно говорит. Я не возражаю, ведь мне это совсем не мешает. Я слышу все, и не слышу ничего. Я слышу достаточно, когда слышу ее интонацию. Мне не нужно отвечать, не нужно соглашаться. Она этого вовсе и не требует. Думаю, ей кажется очень милым журчать, как родник. Я чувствую, что ей это приятно, зачем же ее прерывать? Как она прекрасна, когда говорит! Есть женщины, которые теряют свое обаяние, стоит им открыть рот. Таким идет бездействие и молчание. Когда говорит графиня, она оживляется, и это очень ей к лицу. Сейчас я должен идти с ней гулять; она говорит, она приказывает мне это как ее подданному, ради моего же здоровья, и тому подобное. Ну, погоди, насмешница, погоди! — Придется сделать перерыв.