Дни срываются в галоп и мчат карьером: маленький Всеслав растёт со дня на день и вовсю проявляет характер. В первые дни едва не оторвал ей сосок — материнского молока показалось ему маловато. А уж когда — с воплями и воем — прорезались первые молочные зубки, кормить его стало совсем невмоготу. Сцеживай — не сцеживай, а иссякла благодать. Девы и треножники стали делать и таскать ему прикорм — кашки всякие из диких семян, протертые клубни, сок из диких ягод. Шерсть с него сошла в первый же месяц или неделю, и открылась нежная смугловатая кожица.

— В батюшку пошел, в самого Змиулана, — с почтением сказал мужчина-охранник. — А ясные очи — как зелен камень Алатырь.

Янтарные с зеленцой, как у кота или рыси, уточнила про себя Зоя. Священный звереныш. Змей, ты сделал мне то, чего я сама хотела, — путь в иные страны, дитя от моей зачерствелой плоти. Но сделал так, что мне только и остаётся тебя проклинать.

Впрочем, даже эти проклятия выдержаны в древнем стиле, что не был ей раньше свойствен.

А мальчик как-то сразу сделался подростком. Отроком. Ни улыбки для матери и прислужников, ни злости на выговор. Немногословен и хмур — ни ответа, ни привета, как говорится.

Сколько времени прошло?

— Семь лет и семь зим, — с лёгким поклоном говорит одна из бронзовых дев.

Действительно, зимы в этих блаженных краях весьма чувствительны, хоть и коротки: задувает северный ветер, наметает снег до самых древесных вершин, укрывает землю от своей злобы.

По этому снегу на восьмой свой год Всеслав убежал. Перелез через каменную стену и сгинул.

Зоя чуть с последнего ума не сошла. Едва кулаки не разбила о натуральные панцири слуг: ищите скорее! Мало ли какая опасная живность в лесу прячется.

А те:

— В такую пургу не отыскать. И какой след тропить — не знаем.

Зоя — в крик:

— Как то есть не знаете!

— Не будет горя волку среди волков, туру среди турьего стада, соколу в поднебесье, — ответили ей. Взяли под руки и увели в дом — отпаивать духмяным ведовским чаем.

А через три дня и сам мальчик явился. Глаза дикие, волосы колтуном встали, пахнет какой-то дремучей берлогой — но счастлив донельзя.

Когда потом еще отлучался — на день, на неделю, на месяцы, — уж не боялась. Забиралась в библиотеку, прижималась к тёплой изразцовой печи — книги смотреть. Или шла на поварню — от гейзера серный запах, противный, но, говорят, слабым легким полезен. Заказывала себе разные снеди и лакомства. За стену ни ногой, но когда расцветало всё кругом, даже спала внутри ее кольца под звёздами на чьей-то медвежьей шкуре. С амулетом на шее никакие гады ползучие и перелетные, никакие выходцы из нор и берлог не страшны. А если и явятся, то пусть их. Моя любовь их приманит, моя ненависть — убьёт.

Лишь только один-единственный раз испугалась она ночлега под луной.

Когда с окутанного тучами неба, шелестя, хлопнулось рядом нечто огромное, нежно тёплое и всё в мятущихся искрах.

А мгновение позже отрок Всеслав, сидя над ее вмиг уставшим телом, рассеянно гладил мать по руке, смотрел в темноту фосфорными своими, иззелена-золотыми глазами и вполголоса пел:

«Я буду змеем перед войсками,

Волком во всяком лесу,

Оленем с серебряной короной,

За коим гонится волк.

Я буду карпом в глуби озерной,

Косаткой в волнах морских,

Я стану ястребом в чистом небе,

Чайкой пряну на воду.

В земле, порождённой заново,

Вечно пребуду в славе,

И будет герою подарено

Имя владыки жизни».

Эти стихи Зоя отыскала в книге древних сказаний, изукрашенной по полям сложными узорами из сплетённых лоз и змеиных тел. Но что ее сын знает еще какой-либо язык, кроме того, на котором она с ним разговаривала, а тем более — умеет на нём читать, ей не приходило в голову.

Юноша Всеслав вырастал по-звериному гибок, не по-человечески красив. Пропадал то в лесной чаще, то на мужском подворье, то на женском. Зоя с удивлением обнаружила, что у «железяк» есть не только разум, но и чувства, первое из которых — уединиться на своём поле. Потом уж пообщаться: строго со своими. А она, смертная женщина с мягкой плотью, — существует лишь для того, чтобы принимать служение.

Но Всеслав необходим латникам для чего-то иного.

Да-да, она стала воспринимать любого из своих слуг как ожившие латы, рыцарский доспех, внутри которого, в темной пустоте, спрятано нечто неведомое и опасное. Не так ее мальчик: они любят его, учат бою и наслаждению, колдовству и ведовству всяких родов и видов, и это для них и для него точно воздух.

К чему готовят, для чего учат? Она долго не раздумывала. Сердцем знала и не противилась.

Наконец, пришёл день.

С утра ясное весеннее небо заложило хмурыми облаками, за которыми погромыхивал гром. Зарницы полыхали в полнеба, от одного края до другого. Сизые молнии рвали стороннее облако в клочья, но тут же сшивали вместе с другими такими же — стегали, простёгивали небесную ткань, чтобы крепче была.

Но разорвалась она в одночасье по всей ширине.

И прянул внутрь стен Огненный Змей во всей многоцветной красе.

Стал на хвост посередь саженой, ухоженной рощи и дохнул пламенем:

— Где отчее гнездо моё? Верните. Где сын от крови моей? Отдайте.

Вышел молодой Всеслав навстречу ему, а за ним — его рыцари. И мать его стала на крыльце — за триединое, трёх цветов яйцо рукой держится.

— Не возвращается ни один в места, откуда изошёл, — говорит Всеслав. — Забрал ты мою мать из-под родного крова, чтобы ей вовек под него не вернуться. Здесь теперь наше с ней гнездо, и нет тебе в нём ни тепла, ни пристанища.

— Хочешь драться, сынок? — грохочет огнём Великий Дракон.

— Не тебе я сын, — отвечает юноша. — Не наложила на меня Зоя-жизнь, матушка моя, твоего священного знака. Кого уж пожалела, себя или меня, — то мне неведомо. И войну не я, ты начал, сюда явившись. Хочешь — продолжим.

Тогда взлетел Огняник обратно в небо и оборотился ширококрылым орлом с пламенем в клюве. Только Всеслав опередил его: стал малым Соколом — Золотое Перо, ушёл в самую высь и прибил отца к земле, так что понапрасну ушло пламя в ее глубины.

Пал Огняник наземь и стал великанским Кабаном-Одинцом — хладное голубое сияние ручьём бежит по хребту, одевает щетины, клубом пышет из открытой клыкастой пасти. Морда к земле пригнута — берегись!

Но поднялся ему навстречу могучий Белый Волк. Нет у него никакого огня, только против одного кабаньего клыка — дюжина, против одной щетины — сто шерстин, голова на плечах гордо поставлена — не согнется, хвост бока точно бревном обметает — собьёт врага навзничь.

Прыгнули они друг на друга — и повис Волк на спине Кабана, вцепившись в загривок. Не повернуть тому головы, не добыть сыновьей крови! Но и Волку отцовой шкуры не прокусить.

Разошлись снова.

Опять стал Змей самим собой. Только теперь два головных острия вперед выставил — сыплются с них желтые искры, жалят пчёлами.

А Волк оборотился Белым Туром — Золотые Рога. Сорвались с их концов две ярых зелёных молнии — и ударили Змею прямо в грудь.

Тут кончились и время, и безвременье. Всё кончилось…

Владислав упал, но тотчас оперся на локоть и выкашлял в ладонь остатки огня или крови. Плотный комок цвета пурпура. Сжал в кулаке.

— Вот. Забирай, победитель.

А потом лежал на обгорелой земле и уходил в нее прямо на глазах жены — чёрные глаза, серые волосы, белая кожа. И цвета его мира уходили, струились прямо в глубь дорогого камня: кровь, огонь, золото, трава и деревья, вода, небо дня и небо звёздной ночи.

Остались только три цвета мрака.

Сажа, пепел и зола — вот что осталось мне от Мира Радуги, думает Зоя. Три оттенка старинного дагерротипа.

— Зачем ты его убил, сын? — спрашивает она.

— Ты сама того хотела, не спорь, — говорит Всеслав. — Мести.

— Все матери того хотят, но долг сыновей — им не подчиниться.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: