— О-о. Твой малый Везувий что, всегда извергает такую раскаленную лаву?

— Не надо, — сказала она тихонько. — Это было такое…будто и не я это вовсе.

— Не нужно, — с готовностью согласился я. — А новые зубки что, прорезались?

— Ага. Прямо жевать ничего нельзя, всю нижнюю губу изодрали. Только если вязким тестом залепить.

— Приобвыкнешь, это как ненадеванный протез. Для нас обоих это не вполне актуально, но уж если имеется, то и пользу отыщем.

Говоря так, я раздвинул указательным пальцем те ее губки, что во рту, и осторожно повел его по верхнему ряду зубов. Клыки оказались тут как тут, маленькие и острые, как два шильца.

— Пользу?

— В иное время я бы тебя на охоту повел. Классика жанра.

И по глазам, диковато расширившимся и блеснувшим темной зарницей, понял, что до истинного смысла моих слов она дошла сама.

— Вот сюда. В шею, — показал я.

Она обвила ее руками и приложила полуоткрытые губы к моей сонной артерии, чуть повернув изящную головку. Легкий удар двойного жала, касание полуоткрытых горячих губ — и моя новая жизнь, моя юная жизнь, моя дневная жизнь тихо вытекает из меня, споро утекает прочь.

Картины… Мой Мастер осторожно, будто перед ним хрупкая статуэтка муранского стекла, держит меня на сильных руках, обтирает куском тончайшего шелка. У девушек такие удивительные имена, будто они полевые цветы: Фиорелла, Бьянчетта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоpжетта, Фьяметта, и они брызжут на меня ароматной водой, в которой растворены заморские благовония, шутят, то простираясь передо мной, как открытая книга, то пряча свою нескромную драгоценность, лишь одна, самая красивая, не желает шутить. Сияющий золотисто-голубой смерч в небесах, бушующий круговорот телесных ангелов, что приносят вниз и уносят вверх непорочные души… Щемит сердце, трепещут натянутые жилы. Снова блаженство и гибель. И снова. И снова. Ино до самой последней смерти побредем…

Но в самый трагический миг с треском разваливается пополам двойная дверь в бокс — все четыре герметичные створки зараз — и в обрамлении показывается…

Его высочество Грегор собственной персоной. Во всеоружии праведного отеческого гнева. Сюртук цвета битвы при Маренго распахнут, точно входная дверь, поднятые вверх светлые волосы шевелятся, будто у горгонида, на смуглом лице лихорадочный румянец, синие глаза — две раскаленные газовые горелки.

Я не успеваю обрадоваться встрече после стольких лет и зим, как он рывком отделяет от меня мою красавицу, ставит на босые ноги и волочит по полу в дверном направлении.

— Инцестом промышляешь, как видно, — шипит сквозь зубы. — Порочное кровосмешение предка с потомком. Притащила вчера полный трупак, а сегодня уже вовсю припиявилась. Вот выдам твоей шкодливой круглой заднюшке нехилую порцию маринованных розог, на веки веков закаешься!

Внутренние створки кое-как смыкаются, и побоище, как я слышу, переносится в обширный буфер.

— Тиран домашний! Череп прикинутый! — слышится оттуда. — Когда над бедным мальчиком в андере измывались, сидел в кустах, элегантный, как белый рояль, и не рыпнулся даже. а теперь возник конкретно! Наезд на нас совершил, храбрый такой! Полное дерево. Дуб раскидистый.

— Сама ты ненасыть хорьковая! — отвечают ей. — Пробиркиных деток ей мало, кошелочников не хватает, так она себе полное харакири устроила. И сразу после того танцы живота.

— Мне полгода до условного совершеннолетия, если кто не понял. Вот возьму на нем и женюсь.

— Где, в Стокгольме? Или на дне Люцернского озера?

— Да по всему шарику можно, если тухлых шнурков под ногами не путается! Ты мне мозги не компостируй!

Раздаются щедрые аплодисменты. Возня, тем не менее, приходит к кое-какому логическому завершению, поскольку последнее слово остается за Грегором:

— Достебалась? Ну и вали теперь к маме! Она тебе не я, по всем правилам врачебного искусства фэйс начистит!

Чуть позже он открывает створку и входит в мой бокс с аккуратным тючком в руке, хладнокровно потирая изрядно побагровевшую левую щеку.

— Извини, Ролан, это меня семейная жизнь достает. По-настоящему крепкая семья, как говорится, — та, где все ее члены друг у друга в печенках сидят… Да, я, собственно, хотел тебе кой-какую одежду принести. И морково-черносливного пюре в герметичной посуде. Только ты пока отсюда ни на порог, хорошо? Здесь ты под прежней юрисдикцией, а наружи — беглец. И шторы, шторы давай задернем, а то обгоришь, как вульгарный торчок на могильнике. Прости, наркоман на пляже.

— Объяснения ты мне дашь? — спросил я с некоторым раздражением. — Из меня последние пятьдесят лет полного ботаника делают. Не того, что зеленый. Ну, не гринписовца.

— Ладно, — он уселся на место, нагретое Маришей. — Ты как, сумеешь сам на себя это натянуть — брюки, пиджак, блузу и прочие ботинки? Отмочалили тебя вроде не так чтобы по полной. А то, может, на звезды сходишь посмотреть?

— Какие звезды при ярком солнце?

— Чудик, это же про совмещенный санузел. Он за панелью, как и прочее медицинское оборудование. Здесь всё попрятано в нишах и особенно в потолке, как в продвинутой «медленной помощи». Не хочешь? Тогда я начну повествовать.

— Ты наш совместный роман весь до корки прочитал? — спросил он после краткой паузы. — Я имею в виду плюс эпилог и две Римусовы затычки.

— Да, но не так чтоб очень этим затруднился. Когда мне это в темницу приносили, слегка не до того было, — ответил я, лихорадочно напяливая на себя привычную мне элегантность и невозмутимость.

— Понятно. Так вот, мы с Ройан пятнадцать лет назад усыновили одну нетрадиционную оддисенскую девицу пяти месяцев отроду. Усыновили — идиотское словцо, но вполне официальное и в качестве такового проходит по всем документам. Нет, мы люди…хм!…образованные, что такое синдром Морриса, слыхали, да от нас и скрывать не пытались. Прямо в лоб не вляпали, конечно. Не то что я тебе.

— А что ты — мне? Про мое отдаленное потомство? Тоже мне секрет Полишинеля. Можно было догадаться, что я в смертном детстве не с одними венецианскими мальчишками перетрахивался. А между мной и Мари вообще поколений двадцать или даже сорок по вертикали. Такое родство у меня, наверное, с каждым десятым из смертных по выбору.

Он терпеливо выслушал мою тираду.

— Во что это вылилось конкретно, да еще если учесть местную доминанту в воспитании, ты отчасти видел. Бойтесь динанцев, дары приносящих, как говорится. В дому полный поросятник: сплошняком идут мелкие мухоеды и прочие хвостики. Хвостик — это половозрелая звериная киса, но человеческих тоже навалом. Котов, кобельков и простых пиплов тоже. Отборные деликатесы лопают, будто прямо счас из вузовской тошниловки. Коллекционные вина жрут как из пистолета. Классный музон гоняют без наушников и включив на полную вампирскую громкость, это при том, что у доброй половины из них — стандартизованные человеческие уши. Не приличный семейный очаг, а помесь булкотряса с бутыльболом. Сто дней Содома и полное Ватерлоо под конец! Ватерлоо, разумеется, — моё с Ройан.

Он помолчал, вцепившись в свои белокурые патлы.

— Ты извини, что я тебя гружу. Задрало меня. Ох, уж этот мне молодежный сленг — точно блохи какие, так на тебя и прыгает.

— Да я что, я привычный, — утешил его я. — Думаешь, в подземье сильно по-другому, чем в задверье?

— Дальше. Мы знали, что ей не иметь потомства, по этой причине нам специально разрешили дать ей нашу двоякую Кровь. Продлить ее личную жизнь. Но она хотела детей, много ребятишек, а поскольку она по паспорту местная гражданка в минимально подходящем возрасте, ее права соблюдают весьма строго. Что не так — ее у нас отнимут. У, шантажистка!

Пока врачи радостно изобретали ей гомункулов и знакомили с суррогатными мамашами, всё было ничего. Только ей ведь сына от плоти занадобилось. Выращенного в специально сформированной мускульной складке. А что далее, — ну, ты сам видел и на своей шкуре испытал.

— Ты предъявишь мне претензии за то, что именно я ее обессмертил? — холодновато спросил я. — Или за последуюший горячий секс?


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: