— И такое стало возможным лишь потому, что вся в целом ощутимая жизнь есть несуществование, — подтвердил Субхути. — Она существует, конечно, однако без необходимости, соединяя в себе необязательные признаки, и вынут изнутри нее стержень, на который она нанизана. Мы, учителя, вынуждены говорить нашим ученикам перевернутые слова, ибо они живут в перевернутом мире.

— Ну вы, мыслители, полегче, а то моего братишку совсем перепугали своим высокомудрием, — пошутил Древесный Мастер. — Стоите посреди самой что ни на есть всамделишной жизни и ругаете красавицу почем зря. И видимость-то она, и вся в заплатках, и вообще умерла. Да нет же! Просто мы напялили на нее посмертную маску из гипса. Вот даже сейчас она хоть тонюсенькая, а есть. Мы своими косными, чугунными мозгами не умеем изучать движущееся и дышащее. Но остановив — как бы убиваем. И все наши писаные и неписаные законы, наша юрисдикция и нравственность, наше хозяйствование и наша наука — выведены из смерти и грязи и, раз возникнув, тянут нас книзу мертвым грузом.

— Постой, брат, — перебил Камиль. — Хоть я и в самом деле не понимаю и половины ваших мудреных слов, главное до меня дошло. Когда учишь людей поступать верно, надо исходить из из привычек и необходимостей, их теперешнего положения дел — и стоять в этом твердо.

— Как Моисей на камне своей скрижали, — кивнул Барух.

— Но каждое слово должно иметь глубину, чтобы через него можно было дойти до вечности. Быть не тяжким камнем, а растущим деревом. Менять свой смысл, не меняя. Выращивать новую листву, укореняясь в той же почве, — Камиль заволновался и спутался.

— Скажи-ка, молодой человек делает явные успехи, — отметил Арфист. — Мысль о живых словах, одежде разума, которая растет вместе с ним…

— Только я не знаю: ложный мир диктует нам и лживые описания. Мы идем как в тумане, не чуя под собою ног, — перебил Камиль его и себя. — Как распознать настоящее?

— Человек всё время ошибается и сомневается именно поэтому, что знает о том, — покачал головой Субхути. — Он чувствует фальшь. Но вот когда ты сам прикоснешься к истине, она даст тебе ни с чем не сравнимое ощущение радости, остроту подлинности. До того ты имел мнение, тогда будешь обладать знанием. Это — нить для возвращения!

Биккху помолчал.

— Однако это еще не нирвана, хотя и путь к ней. Через мироздание лишь пролегает дорога к тому, что есть чистое бытие и незамутненная радость.

— Истина и любовь, — тихо добавил Мастер.

Пока они глубокомысленно беседовали, кораблик «Стелла Марис» отплыл от берега, подобрав на борт шлюпку, и бесследно исчез.

— Ох, какая беда! — вскричал Майсара.

— Ты оставил там что-либо или кого-нибудь? — вежливо поинтересовался Камилл.

— Да нет. Скоты все присутствуют, хлеб смолот — одна горстка зерен за мою пазуху завалилась, — чай выпили, хотя у Мастера за поясом или на донце можжевелового ларчика пожалуй, осталось несколько сушеных цветочков. А вода из Голубого Родника…

— Ее несет мой брат Камиль в крепком бурдюке, перекинутом через плечо.

— И она — увы! — единственное наше достояние и прибыль. Как же я, несчастный, покажусь на глаза моей доброй и достойной госпоже! И чем отчитаюсь — пустыми россказнями, нимало не похожими на правду?

— Положим, у вас с Камилем найдутся и свидетели, если понадобится, — донесся до них от ближних деревьев бархатный и чуть деланный голос — и оттуда выломилась Варда в сопровождении своего сынка. За время морских, сухопутных и инопространственных скитаний он как-то незаметно подрос, и сквозь дитячью нескладность уже начала проступать та грация, которая повсеместно в Аравии служит эталоном женской красоты.

— Варда! Ибн Лабун! Как это вы вернулись?

— Так же, как убыли и прибыли во время самума. Вы с Камилем и не подумали даже, что зачать, выносить и тем более родить такого чудного ребенка под слоем песка никак невозможно, — ответила Варда чуть кокетливо.

— Ага. Я ведь родом с Острова Чая, и мамочка все время щипала чайные цветы, — добавил Ибн Лабун ломающимся голоском озорника-мальчишки.

— Фу. Вы еще и говорить наловчились, что ли?

— Надо заметить, мы, животные, всегда умели связно излагать свои мысли на человеческий манер, — брюзгливо промолвил Хазар. — Большинству людей не мешало бы как следует прочистить уши, как однажды пророку… да, Валааму. Правда, Камилл?

— Значит, верно говорила Борак, — ахнул его тезка. — Кольцо пророка Сулаймана и его власть над зверями и джиннами существуют.

— Ты был ко мне очень ласков и добр, — Дюльдюль скромно потупила ресницы и зарделась.

— Так же, как и мой хозяин ко мне, безродному, — прибавил Россинант.

— И поэтому наша прекрасная и вечная подруга подарила тебе такое же небесное кольцо, какое было у самого страстного любителя лошадей в мире. Конечно, и у ребе Баруха оно есть. Они, эти кольца, сами невидимы, а дар их то исчезает — хотя не совсем, — то проявляется во всей силе.

— Всё живое на свете имеет язык, — сказал Биккху, протягивая верблюжонку финик. — Мудр тот, кто вполне достигнет его понимания. Понимание приходит и развивается на верном пути. А Путь — достояние лишь тех, кто странствует и скитается, не обременив себя привязанностью, ничего не имея, кроме посоха, чаши из половины кокоса да одежды — прикрыть наготу.

— Говоря фигурально, я имел и имею поболее того, — Барух потрепал по спине лошака и поправил пояс со шпагой. Арфа смирно висела у него на плече, как и раньше. — Главное имущество — не вещи, а то, что у человека внутри: это никогда от него не отчуждается. Благородное искусство фехтования. Дар слагать песни. Ну, я иногда и попросту деньгами был богат, только никогда не делал из них проблемы. Но больше всего любил странствия. Вот мы с тобой, старина, и общаемся потихоньку от других давным-давно. Ох, сколько подков и набоек мы, вселенские бродяги, сносили вдвоем — не счесть!

— Не одни вы, — веско и строго возразил Субхути. — Скитаться можно не только вне, но и внутри себя. Человек по своей природе широк, и вмести он в себя хоть целое мироздание — останется бесконечность. Умей себя расширить. А тогда станет всё равно: искать снаружи или внутри, находить или терять, понимать или быть понятым…

— Протирать ботиночки или покупать их, — нахально вмешался осел Хазар. — У вас, о Совершеннейший, немного логика подкачала. Арфист кончил рассуждением об обуви, а не книгой Экклезиаста.

— Где этот ишак понабрался наисовременных веяний? Ко мне в голову, что ли, заглянул? — расхохотался Камилл.

Они шествовали по дерзко зеленеющей земле, и Майсара то и дело бросал в нее зернышки из своей горсти, которая казалась необъятной: чтобы и тут росла пшеница Блаженных Островов.

— Посев — когда нечто из земли тянется к небу. Руки, протянутые сверху и простертые снизу, встретятся в объятии, когда созреет неизбежность их встречи, — говорил меж тем Древесных Дел Мастер.

— Однако если любовь, изливаемая сверху, неизменна, постоянна и не ищет своего, то привязанность тех, что изменили предназначению, слабо и переменчива, вспыхивает и угасает, точно пламя на ветру, и эгоистично требует выгод — земных или потусторонних. От нее мало что зависит, — ответствовал Барух.

— Правда. Но она дерзновенна, ей в помощь приданы воля и разум. Если она не жаждет рая и не боится ада, да и ответа свыше не домогается, именно такая любовь предопределяет, состоится ли встреча возлюбленного с Любящим, — возражал ему Архитектор.

— О чем это вы спорите, братья? — интересовался Камиль.

— О любви, — сказал Барух, и Камилл подтвердил его слова глубоким кивком.

— Я снова не понял сути, потому что не учен ничему.

— Не печалься. Главное — услышал и сохранишь в сердце своем.

Так двигался караван через Рум и Магриб, Сабу и Босру в Хиджаз, землю отцов, и отовсюду стекались люди посмотреть на него: так величавы были люди и красивы животные. И любой, кто желал, мог даром выпить глоток верблюжьего молока.

Странники были уже в виду города Камиля, когда тот понял, что они и в самом деле подходят к нему с обратной стороны. Нет, не совсем так: маршрут был обычным и земли теми же, через какие следовали все купцы, уходя с товаром и возвращаясь с другим, но на удивление богатыми и цветущими, а вот город, в который они готовились вступить через ворота, противоположные главным, — совсем прежним. Скупой и безотрадный ландшафт опоясал его песчаным кольцом, и ни родника, ни лужицы, ни капли утренней росы не увлажняло здешнюю почву.