Прайм, однако, пребывал в куда лучшем состоянии, чем давал понять окружающим. Распростершись на постели и лишь изредка протягивая руку за чашей с питьём или ночной посудой, он беспрестанно крутил в голове одну и ту же картину, рассматривая со всех граней. Не столь важно, кто из них со Згондом начал первый и кто дал повод: раскалённое клеймо запечатлелось в равной степени на обоих. Прайм знал, разумеется, что его простые духом соотечественники не брали в голову и мысли о мужеложстве. «Оросить полынь» казалось им так же просто, как в неё помочиться, если кому ударяло в голову настолько, что он пользовал своим «коротким ремешком» овцу или козу, то нужно было всего-навсего прирезать животное и отдать волкам, не употребляя в пищу самому и не угощая порченым мясом других. Оттого и выздоровев после учинённого над ним насилия, Прайм мог стать не более чем «волчьей сытью», изгоем, годным разве в шкуродёры или золотари. Но мало того: юноша всё более приходил к выводу, что сам желал сотворённого над ним — хотя не в гневе, а в нежности. Однако велика ли была разница между тем и этим? Ради чего годами длилась между ним и Згондом эта несуразная битва? Боль или запредельное наслаждение исторгло у него тот последний, пронзительный крик, который обрушил на их головы всю округу? Со стыдом думал Прайм, что впервые в жизни излился наяву, а не в мутных полудетских видениях, и что семя могло быть замечено другими.

Судьба Згонда пока не занимала Прайма: бывают случаи, когда время смыкается вокруг человека, словно оболочка яйца, позволяя ему вызреть, — ибо все мы горазды на необдуманные и скоропалительные решения.

Возможно, приходило ему в голову, что двое — уже не изгои и не сироты: но кто знает!

Недели через две настал день, когда телу юноши стало уже невмоготу продавливать собой матрас и подушки: оно подняло Прайма и утвердило на мягких ногах. Первое, что было замечено глазами, покрасневшими от сдерживаемых слёз, — что окно напротив плотно заложено изнутри.

«Должно быть, его сослали от меня подальше, а пустую комнату опечатали», — подумал юноша о Згонде.

Возможно, мысль о том, что надо скорее — и лучше всего тайно — узнать, что произошло с соучастником преступления, придала юноше бодрости. Он впервые поел чего-то более плотного, чем кашица из злаков, велел себя умыть и даже прошёлся вдоль стены, придерживаясь за камень рукой.

Надо сказать, ему помогали, однако сторонились и часто бросали одного, что укрепляло Прайма в его заблуждениях.

Именно поэтому, когда ставень на противоположном окне распахнулся, юноша оказался в комнате совершенно один.

Прайм подобрался к своему окну и растворил его — из широкой щели бросился ему в лицо свежий ветер и гул бурлящей воды. На другой же стороне палач как раз подтащил полумёртвого Згонда к проёму в стене и приставил к шее нож, готовясь перерезать ему глотку и сбросить в ущелье. Ибо, как говорили тогда, нет честных похорон для мужеложца и нет покоя для преступившего закон. Юноша не сопротивлялся: происходящее сулило ему избавление от мук, кои разрушили его плоть до основания.

И тут взгляды обоих встретились в последний раз.

— Кто смеет лишать меня моего любимого врага! — крикнул Прайм и бросился навстречу, протянув руки. Одновременно устремился к нему и Згонд, собрав остаток сил.

И тут произошло чудо. Тела нечаянных любовников вытянулись в воздухе наподобие аркана, привязанного к стреле. Когда ладони сомкнулись, ноги ещё упирались в стену. Краткое мгновение понадобилось, чтобы плоть обоих окаменела и застыла, образовав хрупкую перемычку между башнями. Ноги сделались опорами, спины — полотном моста, руки — перилами, лица же до сей поры виднеются каждое со своей стороны, если хорошенько присмотреться.

Когда сбежались люди, чтобы подивиться чуду, отец Прайма сказал:

— Живы оба наших сына или мертвы, для них это поистине лучший исход.

На что Згондов отец ответил:

— Стало быть, мой трудный вклад принят, потому что живы наши дети или мертвы — они вместе вопреки нам обоим.

— Видится мне так, — промолвил отец Прайма. — То, что случилось меж юными, — отражение наших взрослых распрей. Когда в душе и сердце оба мы желаем любви и мира — и враждуем по пустякам, и не можем остановиться себе на погибель.

— И вот ещё что привиделось мне, — добавил родитель Згонда после некоей паузы, когда разум его, казалось, витал где-то за краем Вселенной. — Пока длится полюбовный союз между нашими домами — длится и бытие наших детей, обращённых в камень. Пока оно длится — нерушим и мост, сотворяющий из обоих замков единую плоть.

Пожали они друг другу руки и поклялись в вечной приязни.

Тогда и стали замки Октомбер и Шарменуаз единой твердыней».

Провещав это, старый Торквес умолк и обратился в дым стыдливо-розоватого оттенка, который, в свою очередь, исчез в недрах доспеха.

— Ну, дела, — проговорила Олли, водружая стальную личину на прежнее место и понадёжней закрепляя в воротнике. — Это как получается — хозяева должны непременно творить между собой плотский союз, чтобы камень на месте держался? Подтверждать единство в каждом очередном поколении?

— Одна сказочка погоды не делает, — рассудительно ответила Барба. — Видишь ведь, сколько тут железных чучел. Если в каждом, как в сосуде джинна, закупорена некая поучительная история, это же года не хватит, чтобы всё прослушать и прийти к решению. Но вот что прими к сведению: вполне вероятно, что мост живой. Ну, как спрыснутые кровью владельца рутенские механизмы. Оттого и стоит крепко.

— Ох, век бы тебе такого не говорить, — с показным испугом ответила старшая сестра. — Выходит, у мостика имеется воля? И не совсем разумная? Может пропустить в Октомбер, может и стряхнуть прямо в Игрицу?

— Я вот что прикинула, — добавила Барба. — Та небольшая зала, где начинается мост, ведь принадлежала Згонду.

— И служила камерой пыток, — кивнула Олли. — Стоило бы, говоришь, разобраться, прежде чем лезть в полымя? А то удушит, как этим… имя дворецкого ведь многозначное. Торквес — красивое ожерелье в форме удавки.

Октомбер, вопреки утверждениям юных владельцев, смотрелся внутри куда как неплохо. Хотя камень сводов и стен давил на случайных гостей своей мощью, нарядные гобелены, которыми были затянуты самые крупные щели, отличались завидной сохранностью, штукатурка если и повыкрошилась кое-где, то незаметно для постороннего наблюдателя. К тому же хозяевам вполне можно было не выходить в залы и галереи, а ограничиться небольшим помещением, не так давно оборудованным под туалетную комнату. Вода поступала по трубам лишь холодная, зато рядом стояла небольшая печь, которая легко протапливалась обломками мебели. Ванна была из белой алебастровой глины, купальные простыни, полотенца и губки в виде рукавицы — из ягнячьей шерсти, в зависимости от цели восхитительно нежной или плотной. Для утренних омовений, когда мало времени или неохота нежиться в изобилии парной воды, служила низкая раковина в полу, огороженная, чтобы не летели брызги, слюдяным экраном почти в рост человека. Прохладная влага лилась в неё с потолка и обращалась в подобие той радужной пыли, что стоит над водопадом.

Сменная одежда и наряды, пригодные для любого сезона, ждали своего часа в шкафах, встроенных в нишу. Их было немного, зато наилучшего качества.

И, разумеется, низкое ложе с набитыми отборной волной тюфяками и подушками, накрытое, по сезону, атласным покрывалом или волчьими шкурами, хранило от промозглости внешнего мира ничуть не хуже старинных чудищ под балдахином.

— Любопытно всё-таки, где обретаются наши суженые, — сказал Сентемир, беря с инкрустированного столика чашу с ароматной грибной похлёбкой. — Можно пари держать, что до поварни в дальнем конце коридора они пока не добрались: как вышибли дверь, так и застряли в оружейной.

— А что дашь в заклад? Не проиграй смотри, — отозвался Арминаль, пощипывая кисть вяленого изюма. — Почём ты знаешь, что такие примерные юницы не пошли по линии меньшего сопротивления, а начали с прямого разбоя?