Давным-давно не было здесь никаких башен и никаких стен, только холм высился, подобно острову, посреди плавного течения Игрицы. Река здесь раздваивалась и огибала вершину словно обручальным кольцом — с того и звался холм Обручальным. Склоны поросли густым лесом, основание было широким, а самая вершина в своей наготе походила на острый отломок кости. Граница двух маркизатов, Октомбер и Шарменуаз, проходила по реке, сам же холм был ничейным. Владельцы — и один, и другой — зарились на сие место, желая возвести на нём пограничную крепостцу, но не хватало обоим ни воинов для захвата, ни золота для того, чтобы свести лес, наломать и привезти камень для башенных стен.

Сами маркизы с семьями жили не так далеко от берега, всяк по свою сторону весёлой воды. И были у них младшие дочери, почти ровесницы: как и принято в нашей земле, светловолосые и сероглазые, крепкие станом и отважные духом. Никогда эти девушки не видели друг друга, ибо враждовали их отцы. И разделяла обеих широкая вода.

Но вот однажды вышла на прибрежный песок девица Айелет из рода Шармени, чтобы выстирать и высушить на себе нижнюю сорочку, благо не было никого на берегу в такой ранний час. И видит — наклоняется над водой такая же юная красавица и тоже нагнулась над чистой водой, и так же, как и перед Айелет, плещется и мерцает перед ней отражение.

Выпрямились обе и глянули друг другу в очи — а зрение обеих было по причине юности таким острым, что разглядели они друг в друге всё до последней чёрточки.

— Кто ты? — спросила Айелет. — Не верю я своим глазам: будто поставили на самом стрежне зеркало от воды до самого неба.

И произнесла такие строки:

— Словно одно чрево выносило нас,

Словно облекла скорлупа одна,

Словно мы лежали, сплетясь накрепко:

Птенцы одного яйца, ядра одного ореха.

— Зовут меня Исанжель из рода Октомбри, — отозвалась другая девица, и слова сии перенеслись на другой берег так легко, будто у них были крылья. — Не верю я своим глазам: где у меня родинка на правой щеке — у другой девицы на левой. Где серебряный перстенёк на пальце левой руки — у неё на правой в точности такой же: с мужской синей бирюзой, алыми девичьими корольками. Так же в точности спускается золотой локон на её белую щёку, а на щеках играет алый румянец и смеются ямочки. Так же крепки её груди, не знавшие в себе молока, и строен нагой стан.

И произнесла стихи:

— Верно, были у наших матерей мужья-близнецы,

Верно, на одно лицо и статью одинаковы,

Верно, спутали их милые родительницы,

Как всех четверых вокруг клинка оборачивали.

А был тогда древний обычай: если молодая пара желала сойтись не по сговору, не по желанию родителей, а по своей вольной воле, то отыскивали они присяжного мастера тяжёлого клинка и над вынутым из ножен мечом произносили слова клятвы. Считалось это порицаемым, но также и законным, ибо по нагой остроте проходит граница меж смертью и жизнью.

— И наши стихи будто один арфист сочинил и положил на мелодию, — ответила Айелет. — Я зовусь Айелет да Шармени, и делит нас надвое не крепкое серебряное зеркало, не острый стальной меч, а тихая речная вода.

В те давние времена Игрица и впрямь текла по равнине и бесилась только в ледоход, разламывая пополам льдины, разливаясь озером и подтачивая берега.

— Отчего тогда тебе, Айелет, не переплыть через воду? — ответила Исанжель. — Или ты хочешь подождать, пока я сама такое сделаю?

Бросилась Айелет в реку как была и легко достигла другого берега — в те давние времена оба они были невысокие.

Взялись девушки за руки и поцеловались, а потом улеглись в зарослях чернотала и стали учтиво да прилично беседовать.

На следующий день сделала такое Исанжель, и укрыли их обеих поникший тростник и свисающая с кручи трава.

Мало кому из родни и тем более слуг приходило на ум учинять семейный досмотр. И оттого длилось счастье девушек всю весну и всё лето. Однако встречались они лишь при ярком свете солнца и никогда — при тусклом свете луны.

— Если бы тебе стать прекрасным юношей, пожалуй, не было бы нужды нам ото всех таиться, — сказала как-то Айелет подруге.

— Если бы тебе стать прекрасным воином в цвете лет, всё равно не обручили бы нас и не повенчали, — ответила Исанжель своей милой. — Ибо наши отцы вечно в ссоре.

— Что же нам делать? — спросила подругу Айелет.

— То, что уже делаем, — ответила Исанжель с грустью. — Видно, большего не подарит нам судьба.

Весна — время лёгкое, лето — беспечное. Но в середине осени, когда поникли и поредели ивы, пожухла трава и земля сделалась волглой, пришлось обеим укутываться в плащи и укрываться от заморозков попеременно в широкой яме от корней упавшей сосны или в узкой норе под обрывом. Тогда увидел их ласки главный смотритель дома Шармени и доложил хозяину.

— Ведал я, с кем милуется моя родная кровь, надеялся, что примирит это наши семейства, но не подозревал, что так далеко зашло дело у обеих, — сказал тот в гневе и ещё прибавил:

— Вот если бы уже стояла на верху холма замковая башня, заточил бы я туда мою блудную дочь и не тревожился более ни о чём.

Когда же переплыла Исанжель через реку с узлом своих одежд на голове — ибо то была её очередь искать брода — и стала обтираться и кутаться, увидел её один из пастухов отца. Он давно уже чуял неладное, а тут ещё Айелет смотрела со своей стороны на подругу, улыбалась и махала рукой.

И вот рассказал пастух о виденном управителю дома Октомбри, а тот — отцу Исанжель Рассвирепел тогда сеньор Октомбри и промолвил:

— Родные стены не могут удержать их от непотребства, которое творят.

И пожелал вслух:

— Вот если бы уже стояла на верху холма замковая башня, запер бы я туда мою презренную дочь и оставил на произвол судьбы.

Сами девицы не подозревали о том, что их кто-то видел. Но когда в очередной раз увиделись на берегу сеньората Октомбри, сказала Айелет:

— Снег в воздухе, изморозь на земле, остуда в сердце. Ибо всему своё время и место под солнцем: зимой спать, весной ликовать, летом растить урожай, в начале осени его собирать, поздней осенью грустить. Расстанемся же для грусти и памяти, ибо урожай нашей любви уже поспел и собран в житницы.

И ответила Исанжель:

— Печально всё это. Одно остаётся нам в утешение: что ходили мы прямой дорогой дня и никогда не соблазнялись кривыми тропами ночи. Оттого надеюсь я на новую, лучшую весну.

— Я тоже надеюсь, — вздохнула Айелет и даже немного поплакала.

А пока обменивались девушки на прощанье любезными словами, в глубочайшей тайне спустился сеньор Шармени в погреб своего дома, зажёг чёрную полуночную свечу посреди мелового восьмигранника, окропил алой влагой, что выцедил из пальца, и воззвал к Хозяину Сов:

— И словом, и мыслью моей заклинаю —

Приди на мой зов ты, кто изгнан из рая.

И плоть, и всю кровь, и что хочешь возьми,

Чтоб дом мой над всеми вознёсся людьми.

До самых сводов полыхнула свеча, и посреди пламени встал, упираясь в своды, Ночной Властелин. Фосфорным лунным серебром горел в полутьме его лик, тусклым серебром падающих комет — двойной ряд галунов поперёк груди, похожий на рёбра скелета. Мантия соткана будто из чёрного смерча, кудри сплетены из клубящихся змей.

— Ради чего ты потревожил меня, человек? — проговорил Владыка Ночи веско, будто гром. — Надеюсь, не понапрасну творил ты колдовство, ибо многие поплатились за такое.

— Не понапрасну, — ответил сеньор. — Хочу я, чтобы воздвиг ты для меня каменную башню на вершине Обручального Холма и обнёс палисадом. И чтобы стояла она там не далее чем к завтрашнему утру.

— Нечего сказать, большой срок ты мне выделил для работы и ничтожную цель поставил! — расхохотался Владыка Сов, и смех его был подобен вою урагана. — Но так и быть, утвержу тебе башню всем на диво.