В самом деле: прошло даже чуть меньше времени, когда морянин вышел сам, закутанный в довольно пристойный плащ с капюшоном. В руках он держал наплечный мешок с завязками.

— Вот и отлично. Ты мой раб. Я твой хозяин. Понял? — спросил Фальбер.

Тот кивнул.

Брошенная деревенька находилась примерно в двух фарсангах от Марсалии, так что им хватило спешно нанятой двуколки. Как они не побоялись, что беременного вывернет из кузова, — не знаю. Будущий отец рысил позади на смирном мерине, а вожжи держал тот самый проводник.

Ну конечно, ко мне не обратились, да я бы их и не принял. Зачем?

Обосновались мои бывшие приятели в самом «Вольном Доме». Не на верхнем, «чистом» этаже, а внизу, где по традиции находились баня, камера для, так сказать, передержки и процедурный кабинет. Чем они там занимались — не знаю, вряд ли злоупотребляли физическими нагрузками, а вот половое сношение, как я знал от моих прелестниц, морянам всегда и всеконечно идёт на пользу. Подпитывает того, что внутри. Помогает материнским органам сформироваться в нужную сторону.

Наряжали и выводили Кола в женском и свободном. Уточню — в землянском, вертдомском. Большая Семья не просто богата, у них скапливаются целые залежи редкостей, далеко не всегда конфискованных. Её члены, в особенности старый мейстер Годомер, сначала нехорошо косились на морянина, но потом чадолюбие всё преодолело.

Двое детишек появились на свет в самые морозы, будто и впрямь медвежата в берлоге. Такие же крошечные. Как уж там наш друг справился — не знаю и не хочу даже выяснять. Повитухами вызвались быть две моих девочки — они знали, что мужское дитя появляется из утробы либо через пупок, что при этом развязывается, либо через тот орган, что у птиц называется «клоакой». Дед на радостях вмиг изобрёл малым имена: Лойто и Эрвульф. Кола, как и прилично истинному ба-инхсану, встал с ложа скорби на следующий день и вполне здравым.

Нет, всего-навсего здоровым.

Ба-нэсхин ни в чём не знают меры. Если они вручают свою жизнь и судьбу кому-то другому, то уж до конца и без оглядки. Их не надо принуждать к клятве, не стоит ловить на обмолвках и подбирать подходящие ключевые слова. Они верят в судьбу, прицепленную к шее каждого подобно альбатросу из сказки, так, как немногие землянцы верят в Бога.

Кола вручил свою судьбу палачу.

Нет, последнее вышло не из-за любви и привычки, в том числе и к боли. Сам Кола мне однажды пояснил, что плотские упражнения для морян и без того сопряжены с некоей мукой и им приходится её перемалывать. (На письме получается парадокс.) Вот родят они по сравнении с этим легко и оттого не чувствуют особой тяги именно к своему дитяти. Боль и наслаждение для них расположены ближе, чем для землянца, и как бы не существуют одно без другого.

Примерно через месяц после родов Фаль вывел свою как бы супругу за пределы городских стен. (Фигурально — жизнь их и так пребывала вне всяких и всяческих границ.) Они обещали друг другу навестить дальнюю родню жены — Кола только и расписывал суровую красоту архипелага, острова, поросшие хвойным лесом, подёрнутые хрустким льдом лагуны, коралловые дворцы, созданные морозостойкими полипами (зимой они впадали в род ступора, как лягушки и ящерицы). Ну и, разумеется, жилища на плотах и великолепных ба-фархов в зимней сбруе. Морянин объяснил, что их морские лошадки бывают условно верховые, упряжные и для перевозки грузов: крупномерного плавника или тяжёлых изделий из чугуна. На верховых закрепляют нечто паланкина, но молодёжь покрывает короткие расстояния на спине своих скакунов, разве что подложит нечто вроде попоны. Занятие довольно приятное (на морянский манер), потому что кожа на спине похоже на шагрень — ну, если сказать проще, акулью шкуру с наполовину обточенными зубцами. Оба дружка буквально предвкушали состязание в быстроте: прыжки, курбеты и пируэты, брызги ледяной воды, соль на губах и царапинах, победу. Главное — победу…

Вот только зачем Фаль повелел своему задушевному приятелю нарядиться в длинное платье поверх десятка нижних юбок и накинуть на голову и стан кунье покрывало замужней дамы? По возникшей за время беременности Кола привычке? Гордился союзом и возникшим благодаря ему потомством? Есть такая слабинка у наших мейстеров.

Ибо для через два после их отбытия ко мне наведалась Супрема в количестве трёх персон. Вели они себя достойно и уважительно: понимали, что встреча с ними сама по себе не подарок.

А дальше начались расспросы. Как давно и по какой причине сошлись эти двое. На каких основаниях я полагаю, что Коломба — вовсе не Коломбо (таково женское окончание имени). Сколько лет мы с ним знакомы и из-за чего возникло знакомство. Вписаны ли моряне мужского пола в мою лицензию и прописан ли там весь перечень доставляемых ими услуг. Нет, уверили они меня под конец, меня и не подумают ни в чём обвинять. Более того, мне, даже если я сам так решу, воспрепятствуют свидетельствовать во вред. Только в пользу пары, обвиняемой в смертном грехе. (А это означало, что я никак не попаду в тяжёлые, нежные лапы какого-нибудь внучатного племяша мейстера Годи.)

Наконец, от меня отстали, весьма учтиво предупредив, что выезжать из Марсалии и вести с кем-либо переписку, явную и тайную, мне воспрещено. А то куда хуже придётся.

Но зачем переписываться с загородом, если можно поговорить кое с кем в самой Большой Дырке?

К великой моей печали, самого главного предотвратить не удалось. Оповестить молодожёнов было никак невозможно — под фонарём оказались все мои клиенты вкупе с их домашними. О моих девицах и юношах даже речи не было — по причине сугубой очевидности вопроса. И поэтому как только наши любовники ступили ногой на причал, их тотчас арестовали, повязали и проводили — не в сам город, а снова в «Вольный Дом», где было уже набито под завязку всякого пришлого люда.

Сие положение можно было считать почти льготным. В камерах тепло и сухо, солому меняют регулярно, стража в основном из своих — в большом семействе друг за друга отвечают, всем кагалом ведь не сбежишь. И грудничков тем паче с собой не утащишь.

Собственно, винили во всём одного Кола: его партнёр лишь находился под строгим дознанием. И допрашивали одного Кола — можно сказать, по-семейному. Пытатели — не простые наёмники, присягают городу и маэстрату, а вы как думали? И стряхнуть эту клятву далеко не так просто, как рукавицу. Некоторые из них платятся за неповиновение головой.

Ну, прилагать к морянину землянские методы — что пороть бараний окорок. Да он и не скрывал ничего, что касалось обвинения в мужеложстве. Я, как помню, вгорячах расспрашивал моих собеседников из Супремы: неужели то обстоятельство, что он родил, не послужит к облегчению его участи? На что мне ответили, что да, уже послужило, однако сие касается не раба Колумбануса, а будущего городского господина Фальбера. Коий показал себя поистине заботливым отцом. Вон и кормилицу приискал, как только стало ясно, что его сожитель не способен питать дитя грудью. (Парадокс — но иные морянские мужи могут.) Признано, что мейстер — человек пострадавший от чар и ведовского соблазна, оттого самое большее, что ему грозит, — епитимья, соответствующая прегрешению.

А когда я возмутился замшелым формулировкам, что не имели силы последние лет двадцать, мне намекнули, что дело не в них. Просто голубок замешан в соглядатайстве.

Этим пришлось, в конце концов, удовлетвориться: мне было ни к чему возникать на горизонте таких осведомлённых особ.

Дознание продолжалось недолго: братья куда как резвы на руку, тем, в частности, и славятся.

Не прошло и двух месяцев, как маэстратский суд, действующий по прямой их подсказке, постановил главного содомита покарать огненной смертью. Что, кстати, легко угадывалось заранее. Он же, то бишь суд, указал, что в рамках епитимьи следует поручить исполнение приговора новому городскому мейстеру, что и будет зачтено ему как шедевр. Монахи упросили суд (или суд упросил монахов — не столь важно) предоставить палачу возможность убить своего пациента ещё до того, как пламя коснётся его кожи. (Обычная, кстати, практика, иногда такое сразу прописывают в приговоре, но чаще палач совершает мизерикордию на свой страх и риск.)