И, натурально, Барбе был тут как тут. Со всем нерастраченным запасом галантности и рукой, мягко протянутой навстречу:
— Неловко сидеть, пока дама идёт пешком. Что до возницы — ему больше ничего и не остаётся. Только пусть двигается за сэнией, чтобы задавать ритм и не мешать осматриваться.
— В поводу вести нельзя, потому что вперёд и шагом, — согласился Орихалхо с высоты своего положения. — Лошадям приходится хлыстом указывать, когда обойти проблему стороной, а когда налечь и рвануть из рытвины.
— Ой, только вот этого не надо, — пробормотала Галина.
— Ничего-ничего, сэния, ты на его словесно-звуковые провокации не поддавайся, знай дыши глубже. Орри, помимо прочего, имеет в виду, что с его места обзор дальше.
Однако изменения в пейзаже увидели все трое одновременно.
Сначала это была насыщенно яркий газон, отороченный приземистыми кустами и поделенная на куски арочными мостами. Узнав в деревьях яблони с мощным стволом и раскидистой кроной, и сопоставив пропорции, Галина поняла, что мостами казались сложенные из камня и кирпича пешеходные тропы или невысокие акведуки, снаружи замыкающиеся в кольцо размером в две трети её роста. Может быть, и то, и другое одновременно, а заодно и ограждения. Арки были ложные, кроме одной или двух. Ибо и газон оказался не так коротко стрижен, как на первый взгляд: на иных клочках его паслись овцы или коровы под надзором лохматых псов, другие вымётывали из себя колос, на третьих, как на леваде, резвился племенной жеребец или кобыла с приплодом. Довольно широкая насыпь делила культурный пейзаж пополам: один край её терялся в верещатнике, другой простирался к горизонту.
— Скатертью дальний путь стелется, — рассеянно пробормотал музыкант, словно припоминая пословицу. — И упирается прямо в небосвод.
— Может быть, мы туда завернём? Красиво и любопытно.
— Если сэния хочет — отчего же нет?
На дорогу вёл пологий пандус. Орихалхо вдруг перегнал пешеходов, на ходу спрыгнул наземь, взял буланых под уздцы:
— Услужливое приглашение нередко сулит беду. Я прикрою спереди и с одного боку. Смотреть вам это не помешает.
Впереди уже чётко вырисовывалось здание в три этажа, с крошечными прорезями оконец наверху. Вверху рисовались зубцы, аркады подступали к самому фундаменту, ветви и лианы одевали фасад пышной лиственной шкурой.
— А почему нет крепостных стен, как в городе или замке?
— Наверное, знак прогресса, — пояснил Барбе. — С изобретением пороха легко стало взрывать. Подвести же контрмину не всякая монашка сумеет. Вот они и отказались.
— Зыбучий грунт, — отозвался спереди Орихалхо. — Природная чаша. Не удержит ни камня, ни захватчика в латах.
— Вот оно что! Там заливные луга. Входы для работников и скота сделаны наподобие шлюзов, а выход подземной реки или ручья спрятан под полотном дороги. Если всё вмиг открыть — по верхам, пожалуй что, не уйдешь.
— Прогрессивный монастырь, в самом деле, — поёжилась Галина.
За их шумным передвижением явно наблюдали, ибо не успела карета приблизиться, как двухэтажная кованая дверь распахнулась всеми четырьмя створками — вверху и внизу. Пожилая монахиня в сером балахоне до щиколоток и широком белом плате, очевидно привратница. Стояла, держась рукой за косяк, и улыбалась навстречу.
— Мы рады гостям, ведь они редки, — сказала она. — Наша аббатиса, мать Каллиме, уже приказала на всякий случай готовить комнаты в странноприимном доме и потеснить лошадей в конюшне.
— Как твоё собственное имя? — спросила Галина.
— Сестра Кандия. Все мы именуемся на одну литеру. А юная госпожа хочет к нам прийти?
— Пока не так, чтобы менять моё собственное прозвание. Только погостить, если примете, и оставить дары, — ответила девушка. — Я Гали, дочь Алексея Рутенца, это Барбе и Орихалхо.
— Гостей мы принимаем не прекословя, — объяснила сестра Кандия. — Но блюдём правило первонохрианского «Пастыря»: первые три дня гость, на четвёртый либо помогай, либо уходи.
— Я была бы рада хоть сразу, — улыбнулась Галина. Отчего-то ей стало очень легко играть роль распорядительницы. — И, так я думаю, спутники мои тоже.
Монахиня улыбнулась и показала всем заезжать внутрь.
Ворота за их спиной задвинулись как бы сами собой, Вокруг странников обступил широкий клуатр — четырехугольный двор с галереями, вымощенный плитами песчаника. На первом этаже него выходили кельи, больница, конюшня и трапезная с их особенными запахами, которые перекрещивались наподобие шпаг. Широкие окна, зрительно рассекающие перекрытие второго этажа, напомнили Галине физкультурный зал в её школе. Навряд ли монахини занимались гимнастикой: скорее всего, тут располагались зал капитула, библиотека, может быть, часовня под низким куполом, более простая, чем главный собор. Он возвышался напротив через двор, и это его невесомый купол, непокорную иглу его шпиля видели путники на фоне лёгких облаков.
А мать Каллиме уже спешила к ним навстречу — осанистая и в то же время гибкая, со смуглой кожей и чёрными глазами под двойной дугой бровей. Одета она была не пышней её спутниц, разве что материал на рясу и покрывало пошёл более дорогой и чуть менее добротный. И спускалось то и другое аж до самых пят.
Благородная дама поздоровалась и почти сразу, извинившись весьма изящно, перекинулась двумя-тремя фразами с Орри. Тот кивнул — сразу же увёл лошадей и карету в дальний конец галереи.
— Мы с удовольствием покажем монастырское хозяйство нашим гостьям и гостю, — сказала она, — однако настало время дневной трапезы, и поэтому мы хотели, чтобы вы присоединились к нам сначала в этом.
Галина решила мельком, что аббатиса обмолвилась или у них столуется ещё кто-то из мирян. А потом выкинула сомнения из головы.
Трапезная всем походила на зал ожидания при вокзале, только что суеты было куда меньше и шум казался постройней. Сначала булькала вода для умовения рук, налитая в большую медную лохань, стучали в лад столовые приборы из хорошего металла, затем глиняные, обливные мисы, миски, чаши и кувшины — под одной на двух монашек, у аббатисы, приорессы и гостей — отдельные. Воссели, кстати, обе монашествующих дамы во главе стола и пригласили Галину и Барбе устроиться рядом, за тонкой белой скатертью, готовой сразу выдать огрехи в воспитании. Мать Каллиме встала прочесть молитву на средневековой латыни — голос у неё оказался зычный, дикция великолепная. Голоса её сестёр могли служить лишь фоном.
А потом дружно, как кролик в барабан, все ложки застучали о плошки.
На первое была постная похлёбка, такая густая, что инструмент для еды, воткнутый в варево, стоял добрую минуту, пока ему позволяли свалиться. На второе — сладкая пшённая каша с творогом и сливками. Пить позволялось без счёта: в кувшины розлили слабенький сидр из ягод, похоже что диких. Хлеба тоже было вдоволь — грубого и одновременно душистого. Никто и не думал пускать его на заедку других блюд: достоинство продукта не позволяло.
Орихалхо явился, как мельком заметила Галина, в разгар молитвы и не стал пробиваться к головному месту. Устроился рядом с дверьми, развернувшись боком, тотчас наклонился над миской.
После еды Галина взялась было относить грязную посуду — не дали. Слишком красиво наряжена. (Самое простое платье-жарсе, не та шёлковая туника.)
— Присмотрись, к чему у тебя сердце ляжет, сэниа Гали, — проговорила приоресса, мать Кастро. — У меня нет неотложных дел. С удовольствием тебе покажу.
Сначала Галине, конечно, было показано, где их разместили: всех в одной довольно просторной и опрятной келье на троих, вернее, двоих (двух) и одного, с арочной дверью посерёдке и минимумом мебели. Кстати, сгрузили туда часть вещичек.
— Не думаю, что вы опасны тем, кто пребывает у нас на постоянной постоянно, — усмехнувшись, ответила мать Кастро на недоуменный взгляд девушки.
Собор с тремя нефами впечатлял не столько украшениями, сколько монументальностью и простотой. Единственной роскошью был пол, выложенный мраморной мозаикой: морской берег, плавными ступенями спускающийся в подводное царство с его диковинами. Свет дробился в узких гранёных стёклах заалтарного пространства, отражался в полу многоцветными бликами и возвращался назад — словно некая аура стояла внутри этого предела.