— Сэнья не воин. Боится гибельной остроты.

— Я же говорила, а ты всё не веришь.

И хлопнула коня по крупу, обогнала, обогнула здание монастыря сбоку.

Очнулись оба всадника, когда кони сбавили шаг, пошли по тропе меж кустами. Подруги увидели, разогнулись в спине, замахали кетменями и носовыми платочками. Ветер подхватил, расправил, развеял: платки, гривы, волосы, мысли — всё.

Вот они уже рядом с фиордами. Перед грудью скакунов расступаются ковыли, прыскают во все стороны кузнечики, стрекочут в висках молоточками. Беззаботное и торопливое кишение жизни в траве — словно прилив.

«Кузнец — коваль». Откуда вылезло?

— Сэниа хочет смотреть шхеры? Море? — спрашивает Орихалхо, блестя глазами.

— Хочу. Очень.

Это значило — изнутри. Совсем близко к коже.

Вода внизу, под гребнями и уступами, мерцала радужным стеклом, стекло разбивалось брызгами, жидким плескало на прибрежный песок. Шалил, крутил ветер. Неподвижно стояли острова в годовых кольцах древней воды.

— Орри, давай намётом. Вперегонки.

— Не тот у Мартико нрав. В галоп его по одной прихоти не поднимешь. Если так: сэнья поверху, я внизу? На ба-фархе?

— Ой, здорово. Только я…

«Боюсь. И конского норова, и тебя от себя отпустить».

— А это очень трудно — поладить с морским жеребцом?

— Проще, чем с тем, что на суше.

Сошёл с мерина, подставил руку под башмачок, принял девушку в объятия, Помог стреножить обеих лошадей.

И начали спускаться по первой же тропе вниз с обрыва. Как по узкой лестнице.

На кромке берега оказалось куда больше жизни, чем виделось сверху. Рядом с пещерами горели бездымные, беспламенные костры, кипели котлы с варевом, кто-то сплеснивал трос, окуная пальцы в такой сосуд, снятый с огня. Другой погружал в пламя концы стрел, третий поворачивал над ним рыбу на прутике — коптил. Разойдясь на пары, боролись. Те, кто помладше, явные ребятишки, устроили тихую кучу-малу, кишели, словно рыбёшки на мелководье.

Только по росту и поймешь, кто есть кто, подумала Галина. По одежде — никак, все полуголые на всякий-разный манер и сплошь в побрякушках. И по занятиям тоже. Пищу здесь толком готовят или нет — одни бойцовские забавы?

— Хва шалмо, — говорил им всем Орри. — Домфана Хали э хурулту маа.

— Хва шалмо, — отвечали те, мимо кого он следовал. — Фарха мовхунт.

— Что ты говоришь?

— Извините, сэнья: здороваюсь и называю ваше имя.

Снова заносчиво. Но, спасибо, хоть не деревянный болван прежних дней.

— Ба-фархи к берегу сегодня не подходят — боятся, что выбросит на мель нечаянным ветром. Надо взять лодку или плыть — плыть даже лучше.

— Я не гребу, но на воде вроде неплохо держусь. Вода тёплая?

Орихалхо улыбнулся:

— Нет. Прохладная. Как лёд на вершинах гор.

— У них — у вас купальные костюмы не приняты? Бикини-буркини эти, что ли.

— Нет. Сэниа может обвязаться по груди и чреслам, если боится, что расплещет воду своими украсами.

Издевается или как? Ну, голышом так голышом.

Галина, зайдя за уступ, разделась до бандье и келота с широким корсажем (интересно, что там делает наш пенёк?), свернула тряпки в тугой ком. Сунула в кусты, придавив сверху башмаками.

Орихалхо выступил ей навстречу нагой. То есть голый и босый — в одной набедренной повязке в два пальца толщиной и ожерелье из чьих-то зубов, самый длинный из них — кинжал. Прелестно.

Оба взялись за руки, вошли в воду по грудь. Холодно, посетовала в душе Галина. Хотя бодрит, однако — буквально сердце сжимает в кулаке. Но скоро проходит.

— Сейчас братьев приманим.

Сложил руки чашей, прислонил ко рту. Переливчатый свист поплыл далеко над морем.

Две тёмные точки почти рядом с горизонтом еле заметно увеличились в размерах, стали расти со скоростью моторного катера. Когда черно-белые существа приблизились, стало видать, что они гарцуют, словно норовистые кони.

И тела их были огромны.

— Это же слоны какие-то, а не лошади, — проговорила она.

Впрочем, поперёк туловища на обоих была надета широкая тесьма с петлями, закреплённая весьма хитроумно: вокруг пасти — кольцо, сделанное с таким расчётом, чтобы не помешать зверю использовать зубы в драке, от неё к опояске шли крепкие тяжи.

— Иногда ещё и сиденье такое ставят, вроде паланкина, — Орри снова тронул её руку. — Но это для хрупких седоков. Вы кого выберете, самку или самца? Это ведь пара.

— Орри, они на взгляд совсем одинаковые. И я их одинаково боюсь.

— Что, никак не догадаетесь, как влезть на кручу?

Орихалхо свистнул вновь, более отрывисто. Тот ба-фарх, что находился ближе и казался чуть более мелким, внезапно нырнул так, что над поверхностью оказалась лишь верхняя часть опояски.

— Так просто, — морянин рассмеялся, подплыл поближе, сел, широко расставив ноги. — Садитесь мне между рук — так безопасней. Беритесь за верхнюю петлю, она широкая. Ноги в стременные хомуты, пониже. Я кладу свои руки поверх ваших, а упоры для ног при моём опыте не потребуются.

Одним гибким движением вскочил на ба-фарха, когда тот начал уже подниматься, и обхватил девушку сзади: та же морская плоть, упругий стальной шёлк, та же неверная, податливая скользкость.

И они понеслись. Их конь уже не выделывал курбетов — нёсся в открытый океан море словно снаряд, с той уму непостижимой скоростью, которая бывает лишь в сновидении. Лёгкий мускусный аромат исходил от тела Орихалхо, обволакивал. Мускус, корица, гвоздика и имбирь — запах иных земель, экзотических архипелагов.

— Рутенцы живут в осаде моря, — говорил Орри ей в спину, — мы же здесь заключаем его в объятия и отдаёмся ему, как смерти.

Смерти, о которой Франциск говорил, а она пела.

— Ты здесь совсем иной, чем на берегу, Орхикхалхо.

— Здесь мой дом.

Морской гул в ушах отдаётся в гортани, трепещет в связках, впервые складывается в истинное имя.

— Куда мы?

— Моя госпожа хотела пересечь границу, которую Морской Народ держит по воле короля Кьяртана от принца Моргэйна от Короля-Медведя от Хельмута, сурового исполнителя в двуличневой мантии.

— С ума сошёл, — голос Галины силится, но не умеет изобразить суровость. К тому же его нынешнее «госпожа» — не прежнее «сэнья». Хурулту. Предводительница собраний. Владетельница моих глубин.

Возлюбленная.

— Орри, я не хочу так… Так далеко. Не сейчас.

— Мне повернуть?

— Да.

— Пойдём к ближнему острову. Мой друг устал от гонки.

— Я думала, ба-фархи неутомимы.

— И думала верно.

Каждое слово в их перекличке обретает иной, горячечный смысл.

Укрощённый скакун закладывает вираж, идёт по крутой дуге и поворачивается к незнакомой суше другим боком. Морянин плавно соскальзывает вниз, в воду, увлекая за собой госпожу.

То, что на Галине осталось из одежды, промокло ещё во время гонки, солёная вода вымыла из тончайшего полотна весь крахмал. Не удивительно, что оно прилипло к коже, а затем и вообще растворилось, словно папиросная бумага.

Всё же доплыла до песчаного берега она куда быстрее Орихалхо, оседлав подходящую волну — а, где наша не пропадала! Повернулась лицом, чтобы его встретить, прижимая локтями то малое, что на ней осталось.

Он встал на ноги там, где было по горлышко, выпрямился и пошёл, с некоторым усилием преодолевая силу отката. Склонил голову — обильные косы, волнистые оттого, что только что расплелись, закрыли его спереди почти до колен.

Так они стояли друг против друга, и стискивали руки, и перебирали пальцы, и касались дыханием, и никто не смел начать первым.

Неожиданно Орихалхо чуть отстранился и одни взмахом отбросил волосы назад:

— Мне надо сказать сэнье. В одной из стычек меня ранило, и пришлось вырезать матку. Этот шрам оставил хирург.

В самом деле, от пупка до судорожно стиснутых ног шла еле заметная бороздка, чуть менее тронутая загаром, чем тело.

Галина еле сдержала абсолютно неуместный смех. «Они же — иной народ, чем я. У них иначе. И сложение тела, и процент искренности».