Во-первых, здесь было не как на западе, где между территорией диких зверей и полем деятельности человека пролегала довольно чёткая граница. Волки, медведи и рыси, даже лисы не выходили за пределы лесов, аристо, «хранители», охотились в своих заповедниках и не весьма часто, «кормильцы» устраивали порубки на окраинах общинных земель, скот мирно нагуливал тело на пастбищах и в левадах. Дороги не заглублялись в самую чащу, одинокий путник не мог разжечь костра без того, чтобы лесник не поинтересовался его обстоятельствами.

А вот ей и её спутникам жечь костры приходилось. Звери были куда опаснее и не так боялись: чувствовали себя хозяевами, наблюдали, надзирали. Рекрутам приходилось выстаивать на страже часть ночи, подкладывать в костёр щепки и сучья и нередко видеть, как зажжённому человеком пламени во множестве вторят небольшие двойные огоньки. Для-ради смелости юноши выходили на смену вдвоём.

И вот тут-то Галину подстерегало второе открытие. Отношения между часовыми легко выходили за черту мещанской благопристойности. Никому из младших палаток не ставили, и не так часто посреди тёмных, сваленных у костра как мешки тел можно было увидеть своего рода белый танец. Когда Галина, впервые заметив это, доложилась Орри, та невозмутимо ответила:

— Пропустят часовые беду — ответят в полной мере. Но они не пропустят, и другие пресекут в самом начале, и даже у дикого зверя есть понятие. В лесу телесное соитие почти священно.

Постепенно Галина смирилась с обстоятельством («сама-то хороша — мораль другим читать», — подумала виновато). Но тут как раз произошло новое разрушительное обстоятельство.

— Орри, а какие тут животные водятся, в приграничье? — спросила она как-то утром от нечего делать.

— Вольные. Почти такие же, как в иных местах Франзонии, но их больше по числу и размеру. Елани, сохачи, урксы, рысомахи…

— Олени или лани, сохатые, то же лоси. Медведи. Росомахи?

— Нет. Росомаха — это дальние горы. Я говорю как слышала, и это иной зверь. Нападает среди дня как посреди ночи и посреди тёмной ночи как среди ясного дня. Так говорят.

И вот — накаркали обе, можно сказать.

Лишь только ближе к вечеру двинулись с полуденной стоянки, растянув колонну, как на паренька, что двигался последним, бросилось из ветвей. Галина, как и все, обернувшись на вопль, увидела нечто похожее на толстое пуховое покрывало, бурое с грязно-белым обводом, что на миг накрыло ему плечи и полоснуло длинным медвежьим когтем по шее, распуская по груди широкую алую бахрому. Лошадь всхрапнула, поднялась на дыбы, всадник упал наземь и распластался, зверь прянул на обочину, немо скалясь. Но не ушёл.

Отчего-то в руках у себя Галина обнаружила лук со стрелой, наложенной на тетиву. Другие бойцы сделали то же.

Кроме Орри.

— Ты права, Гали, и она в своём праве, — негромко сказала морянка. — Рысомаха голодна и отчаялась, весной она зачала и ждала половину года, чтобы семя самца в ней распустилось. Осенью — самое покойное и сытное время — родились у неё малые дети. Вон как соски волочатся по земле. Иначе бы не напала на человека в виду других людей. Видишь ли, мы съели её законную добычу и по договору должны соблюсти равновесие. Она охотилась на людей законно. Разумеется, нельзя отдавать ей Фахвсти — грех приучать зверя к человечине. Поэтому похороним тело и положим рядом с камнями жертвенную пищу.

— Он мёртвый?

— А ты как думаешь? Рысомахе довольно одного рывка. Она не ранит, не причиняет сильной боли. Природный и прирождённый убийца.

— А я удержалась. Я не она.

— Не зверь — да. Но в остальном такая же. Чувствуешь не только когда нужно убить, но и когда убивать нельзя. Это подспудное знание остановило твою стрелу и благодаря тому — стрелы остальных. Ты — верное орудие судьбы а я снова права насчёт тебя.

Пока они так переговаривались — уже совсем тихо, — половина всадников спешилась. Двое переняли испуганного жеребца, несколько других, совершенно не обращая внимания на приникшего к траве зверя, подняли Фахвсти на его же плаще и внесли глубже в чащу.

Землю они вскопать не утрудились — только сняли плотный слой травы небольшими лопатками, уложили труп на обнажённую почву и стали искать в окрестностях куски известняка и гранитные булыжники, чтобы соорудить холм.

— Ты госпожа земли, — сказала Орихалхо. — Тебе не обязательно спешиваться, но всё равно первая поклонишься погибшему и уложишь краеугольный камень надгробия ты. И напоследок рассыплешь поверх пирамиды землю, чтобы та заросла травой.

Галина, разумеется, покинула седло. Не годится швырять камни, как в прелюбодея, бережно сложить надо свою ношу и ещё слегка покачать из стороны в сторону, будто младенца. И напоследок обвести вокруг остриём гибкого нефритового кинжала.

«Кто диктует мне ритуал? Какие здешние боги?»

Потом ей протянули горсть хвойных иголок и мха, которые девушка рассыпала по горке. Напоследок обложили края могилы ранее вырезанным дёрном и плеснули в деревянную чашу кумыса из фляги покойного. Рядом с чашей накрошили своей запасной еды, сушёной рыбы и сала.

— Это ей будет угодно, — сказала Орри. — Рысомахи любят пахучее и слегка протухшее. А если выложить наверх свежее мясо, то подроется под камни снизу. Обдерёт когти. И, кстати, не подумает, что дар. Отступное, не больше того.

— Тонкости, — проворчала Галина.

— Учись этим тонкостям. На одном верхнем чутье всю жизнь не проживёшь, каким бы отменным оно у тебя ни было.

«А она у меня есть — вся жизнь?»

— Орри, другие животные не осквернят могилу?

— Ни один зверь не осквернит, потому что лесное и так принадлежит лесу. А, ты имеешь в виду — не докопаются и не сожрут? Нет, пожалуй. В мягкой земле прятать не так надёжно. Хотя черви и жуки так и так попользуются, цветы и мхи получат от праха особенную силу, и даже обнажённая кость со временем подарит себя камню.

Отряд тем временем поднимался в сёдла. Коня погибшего, напротив, расседлали, приспособили под вьюки и нагрузили чужим добром в придачу к нехитрому имуществу покойника, и Тхеадатхи привязал повод к своей собственной передней луке. Всё это проделывалось с такой сноровкой и быстротой, будто их всех старательно обучали этому.

«А отчего же нет? И обучали. Смерть — неминуемая часть бытия», — подумала рутенка.

Далее отряд двигался на восток чуть быстрее и много тише, но особой скорби в голосах и на лицах Галина не увидела. Вернее, не увидела бы, если бы Орихалхо не подтолкнула подругу локтем в бок и не произнесла одними губами:

— Я нарочно брала с собой тех, для кого нет плакальщиков. И всё-таки плачут. Любовь часто беременна виной.

Галина проследила направление взгляда.

В глазах Армени хрустальными озёрами стояли непролитые слёзы.

Авантюра десятая

Далее отряд обходился без происшествий — будто откупились от Дикого Леса за то, что согласился пропустить сквозь себя. Будто нарочно плутали, дожидаясь, пока он возьмёт пошлину. Дорога пораздвинулась, вышла из деревьев и текла ныне посреди влажных степей, испещрённых коралловыми и янтарными островами осенних деревьев. Куманика распласталась по земле широкими подушками, её костянки глянцевели в тусклой зелени, будто слипшиеся крошечные грозди. Поседевшая трава никла к земле бурыми прядями, а к усталой земле никло белесовато-голубое, совсем осеннее небо.

Только рука Галины всё оглаживала нефритовую рукоять — в тот раз, когда от неё понадобилось действовать, собственно — сделать знак действия, девушка схватилась за менее значимый предмет.

— А если бы мы не ели ничего, что бы лес не отдавал нам по своей воле, или вообще кормились одним своим? — спрашивала она подругу. — Мы бы прошли через него невредимо?

— Не наверняка. Конечно, парни шли на риск, однако дело не в одном невмешательстве. Лес вовсе не жаждет безразличия. Он любит действия и зрелища тоже. И убийства, и состязания в ловкости, и песни. И то действо, что даёт пашне плодородие, а зверю мощь.