— Но какой смысл? — спросила Галина. — Что нам, что большеземельцам едино.

И спохватилась: я-то сама, не с Большой ли Земли разве? В точности как покойный Леонид Ильич…

— Для вас это испытание годности и готовности к ученичеству. Для меня — повторение давней игры: кто прошёл все этапы обучения и сумел выйти из ловушки, войти тому — куда как проще. Для рутенов, не получивших допуска, — смерть, — ответил рыжий.

«Уж больно пургу гонит, — подумала девушка. — Они там, в крепостях этих, все так велеречивы?»

Пурга, собственно, началась помимо слов Рауди, хотя и одновременно. Позёмка взвихрилась кверху, сгустилась, бросилась в глаза и ноздри сухим порохом. Хорошо ещё — заранее укутали обмотами тафьи, а теперь волосы и лица.

Ехали дальше. Днём собирали хворост, жгли костры на обочине — места для них были огорожены невысокой стенкой из камней, уже покрытых свежей копотью. Ночью останавливались в селениях, иногда в городках, что пыжились, подражая столице, причем не только своей: обломки порубежной стены, по брови заросшие плющом, с лысой смотровой площадкой наверху — остаток «забрала» без крыши. Здесь даже свои дочки Энунны стояли на людных перекрёстках: жертвовать им полагалось, очевидно, меньше, чем скон-дарханским, и кое-кто из отряда ими походя воспользовался. Но чаще отряд оккупировал постоялые дворы, несколько более дикие, чем в столице: ни харчевни поблизости, ни бани помимо огромной заплесневелой кадушки, только что делить одно пространство со скотами не приходилось. Верховых животных разводили по денникам, людей селили по двое в крошечных каморках, оттого Галина не видела, приносили они здешней степи жертвы, как франзонскому лесу, или нет.

Рауди обыкновенно устраивался в деннике, под боком у своей несуразной животины, чтобы зря не бесилась, как говорил. Подстелив под себя охапку чистой соломы, накрывшись поверх свободной попоной и подсунув под голову кулак. Ему, по словам, хватало.

И вот что всё чаще приходило в голову рутенке: никто в Верте на её памяти не тяготился своей отделённостью от других, Охотно дружили, общались, воевали, плечом к плечу пахали и удобряли свою ниву, как крестьяне и монахи, и возделывали свой сад по бессмертному рецепту вольтеровского «Кандида». Но никогда не жались друг к другу, не пытались слиться в один монолит, даже в самое беззащитное время — ночью. Больших дортуаров она здесь не видела даже в монастырях: кельи, клетушки, «супружеские» углы в небольших замках, непременно за плотными шторами, «кровати-шатры» под балдахином — так жили сами и так поселяли её с покойным отцом.

«Острова в океане. Причём если не счастливые, то явно самодостаточные. Не средневековая психология, но средневековое натуральное хозяйство в каждой отдельно взятой голове».

Подумала — и сама подивилась возникшему в голове сравнению.

С «королевским золотцем», как втихую поддразнивали Рауди младшие сотоварищи, Галина почти не общалась. До тех пор, пока не поднялась как-то ранним утром, задолго до восхода, слегка обеспокоившись: как там Сардер, не опоили его, случаем, конюхи, дав холодной воды. И упрямился с чего-то, фыркал, будто весна кобылья на дворе.

Драгоценный лошарик спал, чуть колыхаясь на всех четырёх, и если похрапывал, вернее — всхрапывал во сне, то совсем не криминально. Помыт, высморкан, расчёсан, накрыт тёплым одеялом… то бишь попоной. Рядом, по-лебединому перегибаясь через перегородку, высилась вполне себе бодрая Воронова шея: Галина попробовала вспомнить, чем кормили чудище — вроде бы тем же сеном и зерном, что и лошадей, но не хватало, что ли, вон как зыркает на чужую непроеденную порцию.

Да, а с чего это Сардер не проел всё, что задано?

Галина открыла решётку денника — проверить, хорош ли здешний ячмень, — и увидела…

Рауди.

Он лежал в пустых яслях, как Святое Дитя нохрийцев, укутавшись плащом, и две морды согревали его своим дыханием.

Почувствовав, что на него смотрят, открыл глаза.

— А, хозяйка. Что-то жеребца твоего трясца била ввечеру, вот я и решил последить.

Ну конечно. И пожаловал ему попону с царского плеча.

— Спасибо. Вижу, что моему жеребцу не холодно — вон как разоспался. А в ясли-то чего забрался? Чтоб ему ещё и не голодно было?

— Да нет, — ответил серьёзно, — сильно дует из-под низа. Надо бы на стоянках лошадей поверх копыт в башмаки обувать, примерно как я Аль-Кхураба. Только кроем попроще и подбитые мехом.

— А зимой как? Ещё и вместо ногавок валенки?

Он приподнялся, подмигнул и тихо продекламировал:

«Все большие собаки надевают сапоги, а собаки маленьки надевают валенки».

Любимое стихотворение её детства. Берестов — не Берестов? Ну и чего призадумалась, зачем расчувствовалась — детские книжки в Верт, что ли, не импортируют?

«Да, пожалуй, тем более что Роуди — книжник. Ещё, пожалуй, сами копируют — на экологичные дубовые доски». Проигнорировала намёк, ответила по делу:

— Незачем животных разнеживать. А за Полыми Холмами, пожалуй, ни ногавки не спасут, ни башмаки, ни чепраки.

— Да — но до них ещё добраться нужно. А и до, и после — слушать знающих.

— Цену себе набиваешь?

— Положим, что да, — он окончательно сел, распрямился, тряхнул полураспущенными косами, словно освобождая их от невидимого сена. Удивительно, не одни волосы, но и щёки были у него чистые: никакой утренней щетины. И синий камзол под чепраком — столичного покроя, в талию, с горностаевой оторочкой и о восьми ясных пуговицах. Вроде как позади обеих командирш Орри в большей простоте пребывал.

Усмехнулся, стукнул ладонью о край кормушки:

— Присаживайся, раз уж явилась. Думал к Ворону под крылышко перейти, конец сна досмотреть — не вышло.

«Нормальная девица спросила бы, о чём сон. Такого добивается?»

— Да нет, уйду лучше, раз всё в порядке.

— К супруге?

Галина пожала плечами:

— Я не морянка, значит — женщина с вытекающими последствиями. К супругу. Судья приговорил — муж, значит муж.

— Вот как, — он словно с лица спал. — А мэса Орихалхо знает, в каком ранге при тебе числится?

— Пока к слову не пришлось.

— Так вот пускай придётся, и скорее. Она явно полагает, что тратит на воинов своё, а не данное в залог.

— О деньгах не хочу ни говорить, ни думать — пока они есть.

— Как бы не пришлось тебе говорить и думать о другом — когда оно настанет, — провещал Рауди уже в спину девушке. — Но, дай боги, чтоб без моего участия.

«Странно. Вроде он ко мне конкретно клеился, — подумала Галина. — А потом как-то враз охладел. И о чём думаю? Не нужно мне ничего такого».

Но что бы она ни говорила себе, как бы ни рассуждала о прелестях замкнутой капсулы — стена отчуждения рухнула. Буквально на следующем привале Рауди заявил:

— Тебя натаскивали делать стойку, чертить вокруг себя ведьминские круги, искать места силы. Но кроме твоего якобы живого стилета, ничего острого в руки не вкладывали. Се одно довлеет, одним словом. Как по-писаному: в руке делается тёплым, сам по своей воле находит цель, бьёт без промаха. Хочешь, поучу работе с длинным клинком? Знаю, как будет там, в сторожевой цепи, и не испорчу дела. Разве, может быть, нагружу лишним умением. Согласна?

— Да, — ответила Галина. И даже не успела подумать, что по имени её не назвали ни разу. После того, как торжественно протитуловали в часовне Юханны. Потому что в руки ей сразу ткнули рукоять узкого скимитара.

— Парируй. Этим плоховато колоть, отлично — резать, но рубить нежелательно, да с твоей силой и не имеет смысла. От прямой полутораручной дубины вообще увёртывайся, пока можно. Потом покажу.

Сейчас же ей показали «ту самую мать». Скимитар оказался его собственный, а вооружился Рауди широким прямым мечом наподобие венецианской чинкуэды. Галина кое-как отмахивалась, делая короткие шажки назад и в сторону, закалённое железо сталкивалось, искры сыпались, будто в кузне.

И вдруг она поняла две вещи. Что умеет работать клинком — очень плохо, но умеет. И что эта работа нравится ей до невозможности.