— Петушьи гребни, тушённые в чесночной подливе, — с готовностью пискнула служанка. — Курья затируха на ржаной муке, с укропом, иссопом и сельдереем. Бобовая каша, истомлённая в печи. Сладкий пирог из ревеня с урюком.

— Интересно на слух, — улыбнулся морянин. — А хлеб имеется?

— Подовый, вчерашнего дня. Аккурат новый подошёл, если угодно ждать.

— Ждать неохота. Вали всё кулём, потом разберём, — ответил он.

— Что в придачу: вина, пива, молока?

— Сброженного или от бешеной коровки?

— Сброженного, из монастырских конюшен.

— Тяни тоже. Два малых кувшина.

«Похоже, что эта трусишка мигом расхрабрилась, — подумала Галина. — Да и мой телохранитель стал сам на себя не похож».

— Орихалко, это вы с ней про какое молоко?

— Кумыс. Добр для чахотки и грудных скорбей. Остальное питьё худо, кислое или терпкое.

Когда подали кушанья, сесть за один стол с нею отказался:

— Уважать сэнью будут поменьше.

Набрал всякой всячины в глиняную мису, прихватил половину заказанного пойла и ушёл, по его словам, смотреть лошадок.

Еда оказалась такой ошеломительно вкусной, что Галина наворачивала всё подряд и даже не заметила, что конкретно шло на запивку. Мигом разомлела и попросилась наверх — хоть какую отдельную каморку, пожалуйста.

Или кумыс был более хмельной, чем тот, что иногда продавали в «Магните» и «Квартале» с «Пятёркой», или вольный воздух опьянил, но девушка даже не помнила, кто её вёл по лестничке, раздевал и укладывал: служанка, вернее, младшая дочь трактирщика, или её отец, а то и оба сразу. Проснулась она в почти полной темноте за какими-то занавесями, и первое, что увидела, выглянув на мерцание масляного ночничка, — тюфяк под запертой изнутри дверью, а на тюфяке Орихалхо. Очевидно, забота о почётной узнице пересилила в нём вещизм.

— Просьба сэнье в коридор не выходить. Посуда под кроватью, — сказал не оборачиваясь.

— При тебе?

— Я ничего не вижу.

Пришлось воспользоваться ночным горшком, стараясь особо не журчать, самой полить себе на руки из кувшина, который стоял на приступке роскошного ложа рядом с умывальным тазиком. А спать уже как-то не получилось.

Выехали они на самом восходе солнца: по мнению девушки, куда уж раньше. Но на следующее пристанище под крышей наткнулись уже в почти полной темноте. И это летом! Отчего-то перегоны были куда длинней, чем требовал здравый смысл.

— Подумаешь — скоростная магистраль, однако, — проворчала она себе по нос.

Тем не менее, Орихалхо услышал:

— Этот путь для движущих налегке, — ответил он. — Мы тяжело погружены.

Его речь, казалось, проходила через те же стадии, что луна на небе: то умалялась, то возрастала. Переходила от невнятицы к почти искусному изложению фактов. Когда сделали остановку для того, чтобы разогреть и доесть купленное утром в трактире, Галина спросила кстати:

— Почему ты обращаешься ко мне в третьем лице, ну, как будто меня здесь нет? Или на «вы», будто меня много? Со мной даже прислуга на «ты» разговаривает.

— Не даже. Женщина говорит с другой женщиной, так же и муж с мужем — это «ты» и от страты никак не зависит. Близкая родня и друзья — оба друг в друга тыкают. Враги или пренебрегающие другим как низшим иногда идут на «вы». Мужчина с чужой сэньей, девицей, или с иньей, матерью, — непременно «вы», но это ради почёта и без явственной насмешки. Если она хочет его повеличить или приуменьшить себя, то имеет вернуть ему его уважение. Но позвать высокую жену так, будто она есть рядом и наравне, — будто посмотреть ей в глаза. Не всегда уместно. Бесстыдно. Нагло. В Вертдоме иные смыслы для всего.

Это было рассуждение, по внешнему виду явно непосильное… Для кого? Для обезьяны, подобной человеку? Для дикаря? Или просто для того, кто не вполне овладел чужим и чуждым языком?

— Фух, запуталась я с тобой, Орри. То есть что ты не родич, я поняла. Отчего и в чём я тебя выше — допустим, тоже. Но почему так стыдно говорить в глаза? В Рутене это знак прямодушия и чистых мыслей.

— В Вертдоме иные смыслы, — повторил Орихалхо.

«Отец о таких тонкостях не говорил. Считал, что у вертцев — как у землян в старину, раз им весь их малый мирок один из наших выдумал. Или не приходилось ему самому узнать — так обходился?»

Путь всё длился, ночлег следовал за ночлегом, пейзаж за пейзажем, скудные подробности и маловыразительные лица сливались в одну неразличимую массу. Так было задумано? Оттого Галине было не понять — в самом деле они направляются к морю или хотя бы к границе областей. По крайней мере, плавные холмы и нарядные рощи вокруг малых озёр постепенно сменялись обнажённой костью камнем скал, что как клинком рассекала нежную плоть земли, или сухолесьем — так в Готии называли скопище деревьев с перекрученными стволами, выросшее на жёсткой, неплодородной почве. Ни кустов, ни травы помимо каких-то распластавшихся по земле стеблей. Только могучие корни способны были отыскать и вытянуть влагу из водоносных слоёв, лишь могучие стволы и крепкие жилы — доставить её к вершине или завершению в виде хилой почки, невзрачного цветка.

Девушка уже знала из географических описаний, что Готия бедна горами, и оттого удивилась, когда по правую руку выросло нечто очень похожее на хибинские плато — почти вертикальный склон, весь в могучих складках. Подошва горы утопала в кудрявых садах, от главного тракта ответвлялась торная дорога почти такой же ширины, только выложенная крупной базальтовой плиткой.

Постучала в раму переднего окна:

— Орихалко, что это там, за поворотом?

— Монастырь. Мужской.

— Ассизский?

Девушка знала, что ассизские братья — самый многочисленный и популярный монашеский орден, вроде рутенских миноритов. Даже великой Супреме (инквизиция или что-то вроде?) не удалось ни полностью искоренить, ни погрести под своими обломками сих смиренных братьев, многочисленных, как клопы в нагретой постели.

Впрочем, в Вертдоме никакие аналогии не играют. Над служителями нохрийской веры могут подшучивать, типа — «брось булыжник — как раз в ассизца попадёшь», или «Супрема — то ещё бремя в любое время», но обоюдная неприязнь возникает тогда, когда люди с одной стороны устают смеяться, с другой парировать уколы. Когда иссякает игра. На этот счёт тоже наверняка имеется присловье, но Галина не может его вспомнить.

— Так я спрашиваю — это малые братья?

— Сэнья Гали не могла про них слышать — ни одному рутенцу не интересно. Орден не старый — древний. Эринниты.

«Угм. От богинь эринний, что ли?»

— Есть предание, что самые первые из них явились из рутенской земли Эрин, или Айрин.

— Мы можем попроситься к ним на ночлег?

— За стены женщин пускают только днём и лишь если имеется настояние.

— Настоятельная необходимость или упрямый характер дамы?

Ей стало интересно — чуть больше, чем во все предыдущие дни. Интересно жить.

— Орри, нам что — снова искать кабак с отдельными кабинетами?

Прошлую ночь кто-то из постояльцев или обслуги загрохотал вниз по лестнице под визгливые вопли — было похоже на разборку шлюхи с клиентом или сутенёра со шлюхой. Хотя, скорее всего, ей показалось.

Он, похоже, знал подоплёку события — по крайней мере, поднялся на карачки и успокаивающе махнул рукой, когда девушка приподнялась на кровати. Во всяком случае, понял её слова правильно.

— Имеют страннический, странноприимный двор с отдельной оградой. Малая внутри большой и особая калитка вовне. Туда мы можем.

— Конюшня и каретный двор есть?

— Так я думаю.

Лошади уже бойко рысили по будто выглаженному камню, потом над крышей рыдвана сомкнулись ветви. То ярко-алое, что люди углядели издалека, было огромными яблоками, оставленными, как говорили в Готии, «для утехи древу». Чтобы и оно покрасовалось, и певчие птицы плодам возрадовались.

Орихалхо подогнал карету поближе и соскочил наземь у огромных ворот. Постучался — в дубовом монолите отворилось оконце размером в мужскую ладонь.