Вот этим огнём и начала мигать во тьме сигнальная башня Ас-Сентегира, посылая весть морю. А между небом и морем загорелась низкая звезда тех же цветов и стала описывать вертикальные круги.

На следующее утро, едва рассвело, к обрыву одной из шхер подплыло диковинное сооружение вроде двух круглых чаш на прямом поперечном коромысле и одной мачтой, воткнутой в это коромысло. Чаши были кожаные, на каркасе из прутьев — такой вот катамаран, и когда их подняли наверх особой лебёдкой, поглазеть на диковину сошлись, кажется, все, кто мог ходить. Ну, если честно, не более половины.

Хозяин посудины, заросший по уши седоватым волосом и одетый в ряднину, объяснил, что одного пациента на борт, конечно, не возьмёт: то есть возьмёт-то не больше одного, как и просили по огневой почте, но с двумя более или менее крепкими сопровождающими. Чтобы следили за ним всю дорогу и, возможно, далее.

Кто мог быть этими двумя, как не Галина с Орихалхо? Тут даже обсуждать ничего не потребовалось.

И пока Рауди перебинтовывали, укутывали в тёплое, словом — готовили к отправке, как бы нечаянно случилось между супругами то, чего не происходило уже давно. Без той возвышенной ярости, без сердца, что подступает к самым ноздрям и мешает дышать, без царапин, укусов и восклицаний сквозь стиснутые зубы — очень просто и тихо. Журча, лилась тёплая вода с потолка крошечной банной каморы, куда они вне очереди напросились перед отъездом, решётка над головой пропускала вместе с водой вольный дневной свет, член Орри ещё больше, чем всегда, напоминал робкого неприрученного птенца. Милая малость… Так трепыхается под струями, что стекают вниз по телу, так пытается поднять клюв. Лица влажны, в груди и на губах отчего-то железистый привкус крови, словно обе торопятся куда-то, боясь не успеть.

— Погоди, — вдруг сказала Орихалхо. — Я так не могу — думаю, как бы тебя не повредить.

— Ничего. Обними как следует, с силой — я уже получила от тебя всё своё.

То была ложь из сострадания, и вторая женщина это поняла. Но вышла из-под струй, потянула подругу за руки. Опрокинула тут же, на мыльный, осклизлый пол.

— Тогда терпи.

Снова. Как тогда, в осквернённой Михаилом светёлке.

Но на сей раз Галину пощадили: Орри присела по-турецки, уместила на коленях раздвинутые до промежности бёдра подруги и рывком вошла.

Что-то произошло вопреки самой малости того, что проникло: будто начавшаяся внизу живота судорога стиснула птенца в кулак, и он стал расти, распирая, заполняя собой вместилище. Кинжал в тугих ножнах, что вынимают и с размахом втыкают в плоть — всё глубже, всё крепче, всё сильнее. Оба лица искажаются гримасой, вот зрелище со стороны, мелькает в чьей-то голове обрывок мысли, прежде чем прекращаются они все. И мысли, и сами люди.

И потом:

— Ох. Как этого твоего много, даже в ноздрях, даже во рту чувствую соль, — говорит Галина.

— Ах, извини, — Орри привстала, умостилась на корточках. — Я тебя не очень измочалила?

— Поистине банное выражение.

— А где мы, по-твоему, как не в бане?

— Так я и толкую об этом самом.

— Хорошо тебе было?

— Когда-то нам не приходило на ум спрашивать об этом после соития.

— Ты права. Незачем было сажать на привязь то, что гуляло на вольной воле, — со вздохом сказала Орри под конец. Запечатала словом то, что произошло.

Потому что их позвали на выход, постучав в косяк дверцы, заложенной изнутри на пробой. Они даже ополоснуться не успели как следует.

А поторопили обеих, потому что для каждой была приготовлена совсем иная одежда: чалма, крашенная индиго, тёмная рубаха ниже колена, с широкой ярко-синей опояской, и такие же шаровары. Как у тех, кто окончил начальный курс и стал полноправным воином холмов, пустынь и крепостей, — но не только.

— Многие выбыли, — объяснил им пожилой Рауф, на время занявший место погибших братьев. — Именно посему, хотя не в меньшей мере в награду за храбрость даём мы вам синий шарф вместо чёрного. Знак «Идушего впереди» вместо знака «Того, кто верен». Но помните — нет предела учению и нет границ совершенству.

Женщины облачились, обвешались привычным оружием и спустились вниз, где двойную скорлупу с больным в одной чаше, кормчим в другой уже спускали на воду. (И, увы, никаких нежных разговоров с Аль-Кхурабом, как прежде с Сардером. Типа «не грусти, хозяин скоро вернётся живой и здоровый».) Пришлось буквально сбежать по крутому склону мимо не весьма надёжной лесенки, держась руками за выступы камня и узловатые кусты, и добираться до судёнышка практически по пояс в воде.

— Мне-то ничего, — проговорила Орри, устраиваясь рядом с хозяином. — Сама наполовину из воды сотворена. А вот ты, Гали, лучше снимай всё мокрое, лезь под одну покрышку с Волком. Одёжку давай на мачту рядом с парусом, мигом высохнет.

«Легко сказать «всё», — подумала Галина, искоса поглядывая на спящего Рауди, — если рубаху пришлось засучить до самого знака доблести, сиречь басселарда, а все равно подол вымок. И хорошо же будут ловить попутный ветер мои невыразимые».

Но послушалась: кое-как стала на колышущееся дно, вылезла из облипших ноги штанин, расправила рубаху на икрах и коленях и уселась, потянув на себя меховое покрывало. Сразу стало не просто тепло — жарко: похоже, Красноволк температурил не на шутку.

Челн напоследок бултыхнулся на мелководье и тронулся в путь. Управлялся он небольшими гребками, одним веслом, поставленным почти вертикально, ход оказался на удивление ровным. «А чего же вы хотите — примитивный катамаран», — сказала себе Галина. Всё же волны плескались, будто играли в ладушки-ладошки, и холодные жгучие брызги попадали на лицо и шею.

— Не беда, — пробурчал в бороду «старшой». — Сути дела причаститесь. Так это у нас называется. Дивно же — по воде плыть и сухими остаться.

«Наша кровь сродни волне морской», — вспомнились Галине слова одного поэта. В самом деле, что же получается: если солевой состав одинаков у человека и океана, а человека на самом деле состоит из жидкости на девяносто с лишним процентов, то всех нас можно записать в ба-нэсхин? Или я чего-то путаю?»

Но тут Рауди чуть застонал, рывком шевельнулся, едва не содрав о борт глазную повязку, и всякие размышления прекратились. Пришлось выпростаться из оболочек и удерживать его за плечи.

Кормчий всё это время негромко и сосредоточенно декламировал или, пожалуй, напевал:

Карра, сынок, это нимало тебе не ладья,

только прочная чаша из бычьих кож,

чтобы краем черпать океанскую воду.

Впрочем, в шторм вонзается в море что нож,

круто держась на волне в любую погоду.

Карра спит на воде: из ветвей заплетённый щит

как мандорла овален, распёрт крестом,

продублён насквозь, будто шкура монаха,

просмолён, смазан жиром, что древняя плаха,

вёсла праздны, парус надут колесом.

Карра грезит, вешние припоминает края,

куда ты нацелен стрелой в молоко,

что стоят в сорока днях блужданий в тумане,

но и стоят того. Приплыть нелегко,

а отплыть — словно сдёрнуть повязку на ране.

Карра в древней утробе наши дерзанья хранит.

Видели острова на медных столпах,

в водной радуге мы били лосося копьём,

белых ягнят, подружившихся с чёрным козлом,

упасали от смерти в диких горах.

Карра грешных скитальцев направила в Тир-нан-Ог:

прямо в солнечный круг, семь лет напролёт,

изумрудные пажити, сладкие воды,

золотые пески, волос дикий мёд

тех красавиц, что ждали нас долгие годы.

Карра — бродяжья кровь: ни она, ни я так не смог.