Еда и питье в ближних забегаловках не стоили, казалось бы, ничего, мытьё в небольших уютных термах с горячей и холодной водой, что сами по себе истекали из недр — сущие пустяки. Между делом Сорди обратил внимание, что постылая необходимость бритья совсем его оставила, некие сокровенные функции, обратные ранее упомянутым еде и питью, заявляли о себе лишь благодаря тому, что разнообразно и со вкусом устроенные кабинеты задумчивости попадались в каждом месте, мало-мальски укрытом от любопытных глаз.

Музеи, картинные галереи, скульптурные группы и прочие монументальные произведения культуры им обоим не попадались, так что Сорди недоумевал: где тут можно было увидеть те самые статуи Тергов, о которых так — чувствовал он — тревожилась его женщина. Что тревожило его самого — некое подспудное течение, что насыщало энергией всех здешних фланёров. То, чего искали и ожидали для себя все — и они с Кардиненой тоже.

Насчет последнего он узнал всё же довольно скоро. И весьма просто.

В конце одной из улиц, втекающих в площадь перед Кремником, возникло оживление, возбужденные голоса то и дело выкрикивали имя…

— О, — тихо произнесла Кардинена, стискивая локоть спутника. — На ловца и зверь бежит. Красный…

Всадник на высокой кобыле светло-соловой масти был наряжен сходно с ними обоими: в самом деле красное и драгоценное — короткий плащ, белое — китель и обтяжные штаны с узким синим лампасом, высокие, до самого паха, ботфорты из хромовой кожи, начищенные так, что в них играло бликами утреннее светило. Женские парочки так и роились вокруг его стремян. Когда Сорди и Кардинена приблизились к нему, оказалось, что он вовсе не белокур, а натурально сед: тонкие голубоватые волосы, не забранные ни в косу, ни в узел, рассыпались по опрокинутому навзничь капюшону. Яркие, прелестно очерченные губы, которым короткая, загнутая книзу трубка придавала нечто есенинское. Смуглая кожа, рысьи глаза, золотые, веселые и яростные, прямые тонкие брови с алой точкой посередине: будто индийский тилак — знак высокой касты.

— Белоснежка… Белоснежка! — радостно завопила Карди и бросилась навстречу взгляду, и яблочку мишени, и рукам, простертым навстречу. Вот чего она боялась с самого начала — не за Карена с Кертом, не за Иштена и тем более за самого Сорди, понял тот. А что этот природный смутьян невзначай проявится.

Секунда — и Кардинена уже стояла на его стремени. Еще секунда — и она сидела впереди него на седле, обвив шею и прижавшись к груди: совсем девчонка.

— Алоцветик, посестра!

— Беляночка, побратим!

И едва слышный ответ:

— Встань знову на стремя, ясонько, расплети, раскинь косы как шатёр, укрой нас — целовать при людех невместно.

— Колы ж я таково робила, ятранко мое?

Но все же поднялась, опираясь тому на плечи, а волосы как сами собой распустились и застили обоим свет — золотое руно, ах, золотое руно… Сорди лишь углядел в откинутой руке погасшую люльку.

А потом всё распалось, Кардинена спрыгнула наземь, всадник помахал рукой.

— Всё, красотки мои и красавцы, вертеп закрывается до прояснения обстоятельств! Та-Эль, ты где стоишь — в трактире, чи шо? А этот смазливый прелестник — неначе твой? Не журысь, кум, это я с похвалой. Сам такой буду. В общем, держитесь кто за стремя, кто друг за друга — пошли, говорить буду, угощать стану!

Сам он, как выяснилось, «стоял на квартире», то есть снимал домик у одной из тех дам, что обитали в городе постоянно и лепили свои гнёзда изнутри к стене, как ласточки. Из-за тесноты и своих двух этажей дом вытянулся вверх, но это лишь прибавляло ему красоты: острая двускатная крыша выглядывала из древесных куп, как цветок из пышного куста, внутри было устроено на новомодный манер: ванная комната и столовый залец внизу, спальни и отдыхальни наверху. Соломенная вдовушка переселилась к постоянному кавалеру, чтобы не мешать. Всё это вместе со своим обыкновенным прозванием — Нойи, то есть, по всей видимости, Ной, ван Ланки — побратим сообщил между делом, нимало не заботясь о том, поймут ли и запомнят ли слушатели.

Наскоро пришвартовав соловую кобылу к стене дома за чугунное кольцо и надвинув ей на морду мешок с овсом, Нойи повёл гостей осматривать его внутренности.

За время пребывания под властью Кардинены Сорди отвык от того, что в кругах богемы называют творческим беспорядком. Положим, стройный немецкий орднунг в их комнате, а тем более в палатке или биваке, однако любая вещь знала своё место и им отнюдь не кичилась. Здесь же с порога начиналось царство своеволия. Пока Нойи, усердно посылая всё к чертям и их достопочтенной матушке, пытался отыскать турочку в копне женских бюстгальтеров, столовые приборы — на полке бюро, а сахар и прочие приправы — в глубине комода, Карди от греха подальше заявила, что обоим гостям необходимо срочно припудрить носики, и увлекла своего чичисбея в туалет. Здесь царили относительный простор и безусловный комфорт: навороченное биде и ванна размером с домашний плавательный бассейн, оправленная широкими мраморными плитами, были отделены от куда более приемлемых предметов быта шторой, украшенной перламутровыми инкрустациями по мотивам Климта.

— Даю вводную, — торопливо проговорила Карди, садясь верхом на унитаз и поправляя чулки. — Белоснежка и Алоцветик — это тебе не братья Гримм. Первое и вообще моё прозвище — после тюрьмы я долго не умела покрываться румянцем. Смотри «Графа Монтекристо», хотя и враньё. Алым или Красным Цветком Нойи прозвали в честь лихого героя книжицы баронессы Орчи: такой был дамский роман былых времен, так себе недурной, кстати. Хотя «ятранда» и вообще имя розы. Помнишь, что названые братья своими именами отчасти обмениваются? Вот, и не вздумай при нём или ком еще третьем ошибиться. Заветное. Метки между бровей раньше не было: того же рода, что и мой шрам на щеке или под левой ключицей — на добрую память. Что, второго не видел? А я вообще-то и не показывала. Это же не всегда проявляется.

Неохотно и торопливо:

— Чтобы тебе о таком не спрашивать. Это его Волк из «Кондора» припечатал. Не своей рукой, но кто-то из Волчьих стратенов. Говорили позже, что жизнь своего домана хотели защитить, но сам Волк до таких откровений не снисходил: из-за меня — я и отвечаю перед всем светом. О том, как побратимы у нас в Динане клянутся, — знаешь? Никого превыше не ставить. И уж не одними крестами обмениваются…

— Браты, долго вам еще фанабериться? — крикнул Нойи. — Кофе поспел. Со сладкими витушками, между прочим. Изюм, корица, имбирь и ореховая пудра.

— Откуда ты такое выкопал? — добродушно сказала Карди. — Отродясь за тобой кулинарных способностей не водилось.

Судя по вкусу и структуре, и нынче не завелось, подумал Сорди, но придержал язык. Очевидно, чтобы не откусить по нечаянности: размочить сии твёрдые структуры во рту удалось лишь благодаря огневому кофе, впрочем, куда более душистому, чем можно было ожидать.

— Братец, — произнесла Карди, когда они, справившись с уроком, перешли в кабинет — книжные шкафы, необъятные кресла — и отдыхали там в дыму хозяйского табака. — Я ведь здесь не просто так на море погоды жду. Мне надо моему Сорди дать пару-тройку настоящих уроков острой стали.

— А в чем вопрос? Я тебе сходу мэтров этого дела назову. Да и ты, с твоим громким именем…

— Уметь самой — не значит суметь передать выучку. Взять профи — время поджимает. И дорого. Ты бы не смог?

— Шутишь? Я ж перед тобой всегда был что клуша перед бойцовым петухом.

— Не преувеличивай. Мне, кстати, не каталог приёмов в него вкладывать — прима, терция, кварта, туше. Приёмами он вчерне овладел.

— Но то, что стоит за любым мастерством… Помню, как же, Как одного маэстро чайных церемоний обучили одному-единственному и последнему в жизни удару — и одним непреклонным видом обратил противника в бегство. Самурайский эпос.

— Именно. Вот такое мне от тебя и нужно. Рапира, шпага, сабля, двуручник и ятаган — орудия разные, суть одна. Истинный фехтовальщик ухватывает суть, корень и ствол любого из искусств и должен быть готов отразить всякое нападение.