Чтобы дать место стае тощих бродячих псов одинакового грязно-дымчатого окраса, которая метнулась с обочины, перегородив дорогу.

Одичавших собак он не боялся, но не любил с тех пор, как еще подростком сдуру въехал на велосипеде в середину привольно разлёгшейся стаи. Еле ушёл тогда из такого мирного пригородного леса, а потом всё думал: колёса спасли его от погони или, наоборот, её навлекли?

— Волки, — очень спокойно проговорила Кардинена. — Легки на помине. Интересно им, видите ли. Чела, какое твоё предложение: прорвёмся или саблей попробуем отбиться? Назад уж не повернешь: вдогон пойдут. Так на холку, иначе — на круп лошадям запрыгнут. И в горло вцепятся.

Он молчал.

— Ну?

— Маугли, — отчего-то промямлил он и тотчас в уме выматерил себя за дурость.

— «Мы с тобой одной крови, ты и я». Любопытно, как это звучит по-волчьему?

Говоря, она вытянула клинок из ножен и провела раскрытой ладонью по лезвию, а потом размашисто перекрестила сборище:

— Кэ хардха мард! Моё тайное — вашему явному. Даю залог и прошу отсрочить.

Звери неторопливо и с достоинством расступились. Кони, кося глазом и встряхивая гривой, прошли, едва не наступая на лапы и хвосты.

И пошли вскачь, так резво, что всадники еле их сдерживали.

— Вот это…Это было…

Сорди никак не мог довести фразу до конца.

— Ага. Высокоразумные звери попались, — еле дыша ответила Карди. — Сразу видно, кто у них головной.

— Он?

Женщина промолчала. Потом без большой охоты ответила почти невпопад:

— Думаю, до самого вечера дорога теперь будет свободна. Больше никого авось не приманим.

Тучи вверху разошлись, бледное небо очистилось, только на самом окоёме солнце садилось в грязную исчерна-серую вату, щедро обливая ее багрянцем. Всадники откинули капюшоны — пили чистый влажный воздух.

— Ты как насчет выпить-закусить, малыш? Напрочь отбило? Ладно, успеется ещё. Держу пари, на сей раз место нас само отыщет, и вскорости.

Так вот, дальше. Привезла я Джена в главную ставку. Чтобы не отвлекаться, скажу только, что именно там жили тогда оба Терга: в рукотворной пещере, по камешку и песчинке выбранной руками людей, будто армянский храм Гехард. И именно в этом Зале Статуй собирались легены ради своего суда или чтобы выбрать из себя первого среди равных. А вокруг него, сверху, снизу и со всех сторон, вся подземная сторона Лэнских гор была источена гигантским Водяным Червем. Карстовые пещеры и отходящие от них штольни. В них находились лучшие в том мире хранилища раритетов. И людей, разумеется.

Пока собирались легены — а делали они это ровно две недели, потому что я захотела непременного присутствия всех девяти, — нас с ним поселили рядом. Никто не охранял моего пленника: что и говорить, он с лёгкостью мог уйти от любой гончей своры, правда, положив уйму народу. Не хотел ни уходить, ни убивать. Знаешь, он обладал счастливым свойством души: отодвигал в сторону неизбежное и жил во всю силу души. Если ты знаешь, что так или иначе расплатишься за всё, что сделал в жизни, что это непреложный закон, — к чему переживать это как трагедию?

— И вот мы бродили по здешним сокровищницам знания, как молодожёны, — бледно усмехнулась Кардинена. — Листали рукописные фолианты, погружали руки по локоть в старинные монеты, цепляли на себя ожерелья и пояса старинной работы. Много чего ещё. Но главным оставалось то, чему мы до этого предавались лишь урывками и украдкой — быть вместе. Даже не во плоти, хотя бывало и такое…. Это заполняло сейчас всё его бытие, не оставляя места ни для чего прочего. Тем более для раскаяния. И почти всё мое. Я-то дни отсчитывала. Все две недели пролистывала документы — к одной вине причислились многие. Своеволие, что поставило единство Братства на грань разрыва. Близкое начало новой войны. Потеря того, что было достигнуто в Лэн-Дархане. Я спокойно могла бы не бросать на чашу весов мои личный счёт, хотя побратимство уважалось и в здешнем продвинутом мире.

Наконец, мне доложили, что из легенов приехали все.

В ту последнюю ночь Джен разговорился:

— Знаешь, моя кукен, единственная моя вина перед легенами и перед тобой — старость. Нет сил совершить все, что задумал, связать несоединимое, и даже явные победы оборачиваются поражениями.

— Старость?

— Между нами лет двадцать разницы. Хотя — не в этом суть. На излёте не моя физическая жизнь, но ее высокий смысл. Может быть, тебе довёдется понять меня лучше, когда ты исчерпаешь себя…. Хотя ты кажешься мне океаном.

Вот так. Польстил неимоверно и сразу добавил каплю горечи. С океаном в Динане сравнивают Бога, но разве же Терг и Терга, муж и жена, не подобны друг другу изначально?

На следующий день его сделали легеном. Там, в клятве, есть такие слова, которые включаются по давней традиции: «… принимая в равной мере власть и ответственность за неё, прошу: если на мне обнаружится вина или я не в силах буду совершать должное — да обернут против меня моё оружие, на коем клянусь».

А на следующий день Совет так и приговорил. Есть еще одна подробность: коли Брат высокого ранга хочет уйти по своей воле, он кладёт кольцо перед легенами. Так Денгиль и это проделал.

Видишь ли, на что уповали все, кроме него? Магистр, даже такой недоношенный, как я, имеет право не утверждать. Наложить вето. Тогда приговор растягивается на годы или десятилетия, пока его не исполнит сама жизнь. А я, напротив, утвердила. Все считали — из-за Нойи. Конечно — отчасти. Но более было из-за самого Джена. Ради него. Мы с ним всегда мыслили одинаково. Бог создал нас друг для друга и воплотил в каждом из нас судьбу другого. Не легены, даже не я — к этому концу он привел нас сам. Но и на меня Бог наложил зарок: не делать того, к чему понуждают другие. Ни Джен, ни легены, ни дьявол, ни с некоей поры и сам Бог. Всё было предопределено изнутри меня самой. Мной. Нет, нами самими. Предопределено тем, что Братство у меня единожды одолжилось. Что Волк однажды вошёл ко мне, как к слабой женщине, — а я отнюдь не была такой. Что мы завязали игру, любовную и политическую. Что с ним я изменила клятве посестры, что побратим ревновал, а Джен убил побратима. Что мы оба таковы, как мы есть, и равны сами себе: не умеем ни прощать, ни просить прощения. Тем паче — других молить о пощаде. И самая пламенная любовь не умела того переменить.

А ведь, знаешь, у нас не просто хватило сил после всего этого заняться любовью. В ту последнюю ночь мы поистине вместили всё, что было у нас уворовано…

На следующий день у него приняли силт, забрали Тергату, а Карен вручил ему…

Кардинена потрясла головой.

— На тот поединок я не любовалась, Бог миловал. Знаю лишь, что стояли против него, чтобы честь оказать, поочерёдно два легена. Вторым был Маллор, из кадровых офицеров старой закалки. Он же мастером считался воистину непревзойдённым, мой Волк, ему разве что я не поддавалась и до некоторых пор — Тэйнрелл. А через такое в себе не переступишь. И ведь беречь поединщиков надо…

Но всё-таки Карен, наконец, зацепил его, и крепко. Однако не до смерти, говорили оба в один голос. Кожу и вены на запястье рассёк, так что Джен уронил чужую саблю и себя самого на пол. Думали на том и закончить — Божий, мол, суд… Но он поднялся на колено, оперся раненой рукой о пол и говорит с той вечной своей усмешечкой:

— Не хочешь довершить — позови того, кто может. Боишься — не делай, делаешь — не бойся.

А это ведь я Волка тому присловью выучила, меня же саму — Тэйн из племени Борджегэ. Любимое изреченье Чингиз-Хана. Там ещё дальше так говорится: «Не сделаешь — погибнешь».

Вот Денгиль и погиб. Карен таким же движением, что руку из-под низа поддел, провёл Тергату кверху — и резнул прямо по шее.

Ну, чела, что скажешь?

— Что это в меня не вмещается, — ответил он. — А волки — они что, мстить пришли?

— Не знаю и знать не хочу. Только вижу: есть ещё чему мне поучить тебя. И самому Денгилю, который, как ни странно, живёхонек и судьбу нашу здешнюю в крепком объятии сжимает.