— В тебе есть нечто первородное, — сказал он под конец, и, думаю, это было правдой. — Я излил в тебя всю муть и грязь, весь ужас, который поднялся из моего нутра, — гордыню и гнев, мрак первой стыдной тяги к женщине, кровь той нечаянной смерти, что легла поперек всех моих путей. Ты понимаешь мои слова?

— Больше, чем ты думаешь, малыш.

— Ты как земля. Всё поглощаешь без возврата.

— Я как вода: смываю любую нечистоту. Принимаю любую форму, оставаясь собой. Я огонь: выжигаю, чтобы возродить.

Так я говорила ему, пока он лежал на мне опустошённый, без мыслей, без желаний, даже не испытав истинного облегчения. Но наши губы уже отыскали новые пути, и они были чисты, как снег, что залеплял окна, опутывал дом сетью, кутал нас обоих в кокон.

В такие часы говоришь совсем не то, что намереваешься, — и не тому, кто должен слышать.

— Знаешь, я ведь человека убил, — неожиданно признался он, прижимаясь ко мне всей дрожью своего тела.

— А я, наверное, сотню. Это тех, чьи имена я запомнила. Тех, кто сумел их назвать.

— Моё имя — в их числе?

Он понял верно. Хотя я вспоминала убитых в горячке первых боёв и следующих за ними поединков, однако после сегодняшнего безумства никто и ничто не осталось прежним. Это было как смерть естества. Оттого ли я не сумела ответить или просто потому, что увидела будущее своей истинной любви, которую неким непонятным образом обменяла на сегодняшнюю жалость? Ибо в любви нет места состраданию.

— Скажи мне, наконец, твоё собственное прозвание, — продолжил он.

— Тебе не будет в нём проку, — ответила я еле слышно: не было никаких сил, мне казалось, что вся она ушла на перемену судьбы моего светлого мальчика.

— Тогда я назову тебя сам. Ты Хрейя. Хрусталь, и радость, и светоч, и хруст снега под ногами ясным утром. Лучший колокол в городе Лэн-Дархан, подобный человеческому голосу.

Хрейя. Такое имя он выкрикнул, когда я приняла его ещё раз. И ещё раз, и ещё — пока он не насытился, а я не получила от этого ребёнка новое дитя. Не спрашивай, как я угадала то, чего не знает с точностью ни одна женщина. Но сбылось.

К концу дня я его отослала: нужно было жить, как прежде. Такой, какой я была всегда.

Только с тех пор ни один из мужчин не колыхнул во мне даже кровиночки. Разве что Джен — и то на пределе жизни. Всегда на пределе жизни.

— А он? — спросил Сорди.

— Дэйна удалось выгородить: состояние аффекта. Ну, лагеря — это не смертельно, особенно если Братство над тобой надзирает. Потом ему удалось счастливо эмигрировать. Знанием об отцовстве я его не обременяла, хотя он, безусловно, слышал и даже видел. Женщин, как я могу судить, ему больше не понадобилось — по крайней мере, в упомянутом аспекте. Францисканец на вольном режиме — как те, может быть, знаешь, что собирают милостыню. Только из него получился отличный учёный. Оправдание моё. Эколог и этнолог, что ли. На стыке сфер.

И тотчас же, без перерыва, воскликнула:

— Вот и готово. Упрело и доспело, можно налетать. Жиру маловато, что уж там наскребла по донышку. Зато пряности отменные. Не боишься, что так же одурманю, как крошку Даниэля?

— Там еще глинтвейн был. Если захочешь сварить — вот им упьюсь с восторгом, — поддержал он шутку.

А сам подумал:

«Даниэль и Даниль — два варианта одного и того же имени, если я не ошибся. Два разных человека или две стороны одной монеты?»

Но вслух произнёс совсем другое:

— Уйти нам трудно, но и оставаться невозможно. В точности как тебе тогда.

XIX

Утром Сорди разбудили давно не испытываемым образом: аккуратно поддев под рёбра носком сафьянового сапожка.

— Горнисты трубят подъём, — скомандовала Кардинена. — Ещё до завтрака, которого пока вовсе не будет. Ибо набитое брюхо к ученью глухо. Вот умыться рекомендую настоятельно. И даже тёплой водицей — зря, что ли, нагрела?

В руках ее он увидел две совершенно одинаковых трости из бамбука, слегка расщепленных по всей длине.

— Откуда это? И что?

— Представляешь, ходила лошадей кормит, а заодно проверить, не сбросили ли вчерашних попон, — и обрела. Это учебные мечи, куда более безвредные, чем строганные из дерева. Да ты не мешкай, а то я решу, что умываться тебе, неженке, неохота.

— Снова подарочек новоявленного капитана Немо?

— Похоже на то.

Сорди нехотя повернулся со спины набок и сел. Мимолётно мелькнула мысль о кофе в постель, но он побоялся, что его поймут вполне превратно. Тем более что сама Кардинена потребляла благородный напиток прямо с огня, когда он ещё пузырился сверху подобием тяжкой лавы.

А она уже подносила к его лицу миску с еле живой водицей и грубый полотняный утиральник.

— Вот, омывайся. Накидку, в которой ты накануне так славно выспался, можешь снять. А это — взять покрепче.

В его руках оказался солидный и как будто лакированный дрын.

— Держи поперёк. Отбивать удары положено серёдкой.

Он стал в позу, напружинился и…

— Нет, — резко сказала Кардинена. — Так ты не научишься ровным счётом ничему.

— Я полагал, в бою…

— Тогда, в поединке с Нойи, он нападал на тебя, и всё, что тебе приходилось делать, — это инстинктивно защищаться. То состояние сознания, которое ты обрел, позволило тебе достичь искомой цели. Ты не пытался победить — это пустое, только стремился избежать конечного поражения. Но под конец в боевом азарте поражение и успех стали для тебя одно. А это существенно, ибо именно так проявлялось и закреплялось в качестве позитива негативное знание, что уже запечатлено в твоем внутреннем составе. Ты свободно и легко использовал ту технику, которая была тобой изучена. Что ты скажешь — я права?

— Наверное. Там, перед Статуями, я не видел перед собой никакого противника, который пытается меня ударить. Будто две половинки единого — разумное зеркало, что отражает само себя. Странно! Я слился с моим учителем, каждое его движение, каждую его мысль я прочитывал как свои. Интуитивно, бессознательно я знал, когда он ударит и как его ударить в ответ. Даже последний мой выпад, когда я разрубил Нойи плечо, был предрешён… Это было естественно, как дыхание или секс. Но его личные умения не передались мне, а лишь были позаимствованы.

— Хорошо сказано — особенно насчёт секса. Однако здесь нет никаких статуй: только ты и я. И сейчас я без их священной поддержки пытаюсь передать тебе то, что внутри меня самой. Никогда твоим не бывшее. Что же, не вышло с изнанки — попробуем с лица.

Она подвинулась к нему, держа трость в правой руке, плотно взяла за подбородок левой:

— Смотри прямо мне в зрачки и слушай. Ну да, это неловко, непривычно — вовсю пялиться на другого, однако человек европейского воспитания принимает подобное проще, чем благородный зверь и изысканный житель Востока, поэтому ты выдержишь. Ибо говорится так: большинство людей предпочитает смотреть в глаза противнику. В таком случае глаза должны быть уже, чем обычно, но разум — предельно широк. Зрачки должны быть полностью неподвижны: лишь тот, кто не уверен в себе, шарит взглядом по сторонам. Когда противник рядом, смотри так, если бы ты глядел вдаль. И тогда сможешь видеть не только его лицо его, но и всё тело, что позволит предугадать любой атакующий выпад с его стороны. Замечал ли ты такие взоры на тебе? Когда от них ты казался себе прозрачным? Не говори вслух, только вспоминай.

Это было куда хуже неприкрытого взгляда, подумалось ему.

— Считается, что существует два типа глаз: одни просто смотрят на людей и вещи, а другие смотрят вглубь них и проникают в их внутреннюю природу. Глаза первого типа не должны быть напряжены — чтобы видеть как можно больше. Глаза второго типа — сосредоточены, дабы ясно различать разум противника. Проверь себя: мог ли ты по глазам прочесть разум другого?

Сорди не знал: иногда ему казалось, что да, но чаще внутри человека он натыкался на непроницаемую стену. Защищала ли она нечто стоящее или была воздвигнута вокруг неплодной пустыни?

— Эта способность изначальна, однако с самого начала захламляется умением говорить — малые дети обладают ею, но у них нет опыта, чтобы расшифровать прочитанное и тем более использовать, — продолжала Кардинена так же чётко. — Когда ты учишься управлять собой, тебе позволительно выразить своим взглядом предельную решимость, но остерегайся, чтобы не выдать свой разум. Видел ли ты, что за зрачками у человека, который глубоко погружён в себя?