Не пустыня, как у большинства, но пустота, хотел он сказать. Нечто неимоверно сосредоточенное, наполненное и в то же время парадоксально жаждущее наполнения.

— Слушай далее. Когда дух твой не замутнён, когда ты свободен от малейшей тени замешательства, тогда подлинная Пустота воплощена… Пустотой я называю то, что не имеет ни начала, ни конца. Обрести этот принцип значит не обрести этот принцип. Путь стратегии — это Путь природы. Стоит лишь задуматься о вещах в широком смысле и выбрать Пустоту в качестве Пути, как Путь обратится в Пустоту. А теперь отвечай быстро и не раздумывая: есть ли в Пустоте нечто?

— Нет, иначе она не называлась бы так.

— Не развивай мысль, будь предельно краток. Есть ли в пустоте ты сам?

— Нет.

— Есть ли там я сама?

— Нет.

— Говорят ли там о жизни?

— Нет.

— Боятся ли смерти?

— Не знаю. Меня учили, что она и есть пустота.

— Не отвечай подробно. Не медли — позволь этому ответить за тебя. Есть ли там смерть?

— Нет.

— Видны ли там границы между тем и этим, этим и тем?

— Не видны.

— Правда. А теперь молчи и слушай дальше. Эти слова не мои и не твои, но вообще слова.

Кардинена поставила палку на пол и приняла по видимости небрежную позу, не отрывая глаз от Сорди.

— Если человек решился умереть и совершенно готов к смерти, а именно — мысль о смерти нисколько не приходит ему на ум и он о ней не думает, тогда в человеке пробуждается некая дотоле неизвестная сила. Эта сила сродни инстинкту зверя, интуиции не знающего речи ребёнка и позволяет совершать необыкновенные вещи. Чудеса, как сказано в притчах, начинают роиться вокруг него, он пьёт их и ест, дышит ими и попирает их ногами.

Сделала нарочитую паузу.

— Позволь всё-таки спросить. Меня учили, что жажда жизни — самый сильный инстинкт на земле, оттого и считаются априори безумными все самоубийцы. Но если всякое живое существо инстинктивно ненавидит смерть и избегает её, — как заставить сознание решиться умереть? Ведь даже в самый последний миг, когда гибель неизбежна, мы стараемся уклониться от неё. И умираем, лишь когда уже нет сил сопротивляться. И обречены помнить о смерти всю жизнь — в этом есть даже некая сладость и острота.

— Memento mori, говоришь. Недаром это изречение так прижилось на западе. Хотя коренные североамериканцы красного оттенка упирали на иной аспект: их любимое «Сегодня хороший день для смерти» означало в узком смысле возможность умереть со славой, в расширенном — абсолютную и радостную готовность сражаться. Ну да, суицид — ненормальность. Но где границы этому? Христианин, стремящийся в пасть аренному льву, доброволец на фронте, эпидемиолог, что ни год выезжающий «на чуму» — они-то кто?

— Герои и святые.

— Вот именно. Мало того. Человек, совершивший даже очевидное и безусловное самоубийство, показывает этим: в мире имеется нечто куда более ценное, чем жизнь.

— Верно, — ответил Сорди. Про бамбук, лежащий поперёк груди, он вообще забыл. — Но разве мы можем разрушить ту внутреннюю жажду жизни, которая существует в нашем бессознательном? Разве не приведёт это к разрушению?

— Почему — и чего именно? — Карди пожала плечами. — Когда мы избавляемся от сознательного желания жизни — это вовсе не значит, что в непознанной глубине души мы начнём стремиться к гибели. Разве индейцы и святые стремятся к уничтожению? Им просто хочется жить полнее и значительней. И животные тоже — лишь иначе. Не обладая сознанием человека, они желают утвердиться в том состоянии, в котором находятся, ибо не понимают иного.

— Но мы…Возможно, мы стремимся это состояние понять? Наше истинное? Истину о себе?

— Снова ты впадаешь в многоречивость. Но ты прав. Люди сознают своё стремление к жизни, это сознание порождает у них многочисленные размышления и предположения о жизни и смерти. В результате они не воспринимают всё так просто, как оно есть, а воображают или заблуждаются. В награду они получают страхи, тревоги и беспочвенные упования, душераздирающее ожидание конца — или надрывное желание подредактировать близлежащую жизнь. Когда мы избавляемся от подобных вещей и делаемся способны принимать жизнь такой, как она есть, разве не она сама печётся о нас куда лучше, нас самих? Так и иное. Устраняя из поля сознания своё понимание и саму мысль о смерти, фехтовальщик даёт возможность неосознаваемому выйти в область, до того заполненную лишь чепухой. Инстинкт самосохранения отнюдь этим не ущемляется — напротив, выходит из кокона и расправляет крылья. Не будучи обусловлен и отягощён ничем: ни толкованиями, ни рационализацией, — он действует независимо от фантазий, иллюзий, интеллекта и эмоций.

— Это и есть истина о себе самом?

— Истина в том, что ты свободен. Именно это, на самом деле, и делает нас свободными — когда ты превращаешь слова в свою плоть. А теперь крепко стань на этом — и сражайся!

Еще до того, как кончилась фраза, ее тростниковый меч повернулся в руках и ударил по его мечу с такой силой, что вдавил в грудную клетку. Сорди оттеснил оружие, повернув своё собственное таким приёмом, о котором не догадывался ни разу в жизни. Высвободил и нанёс ответный удар — на этот раз громкий звук бамбуковой трещотки поразил его мозг своей остротой. И выбил оттуда полузабытые слова:

— Когда скрещиваются два меча, бежать некуда. Хладнокровно двигайся вперед, подобно тому, как лотос невозмутимо цветет среди бушующего пламени, и с силой пронзи само Небо!

— Да, — рассмеялась Кардинена. — Я слышу. Ты слышишь.

Но нет — то было бы преувеличением. Уши его были глухи, уста — немы. Жизнь и смерть казались лишь грязной пеной на поверхности Истины. Сорди чувствовал, как кожа покрывается пупырышками, но не от холодного воздуха и проступившего на коже пота, а от насквозь пробивавшей тело дрожи. Разум его поднялся над жизнью и смертью, но тело пока не поспевало — не достигло гармонии с ним — оно пока не забыло себя.

«Но кто был это оно и это себя», подумал он косноязычную мысль.

Ибо в этом двуедином и безымянном теле, зацепившемся за себя с двух сторон крючками, уже не было мыслей — один восторг слияния. И единое знание, что лилось сплошным кровотоком. Ибо когда не только разум, но каждая пора кожи забывает о поединке, внутри существа не останется ничего, кроме воды и облаков. Вода же сильна и гибка: нет ничего сильнее и гибче воды, говорю я. И говорю еще:

В противоборстве стратегий следуй за противником. Атакуй, когда дух его даёт слабину; ошеломи и напугай, вызови его раздражение — и воспользуйся плодами. Если ритм его нарушился, воспользуйся кратким преимуществом. Навяжи ему свой собственный ритм и лад и резко измени, когда противник поддастся. Кричи во время поединка, чтобы поймать общую музыку и овладеть ею. Но ни в коем случае не кричи, когда замахиваешься длинным мечом: это действие принадлежит лишь тебе одному.

Крайне опрометчивым с твоей стороны будет лелеять мысль о борьбе или победе, напоказ выставлять своё искусство, кичиться знанием приёмов — это погибель для фехтовальщика. Ибо истинный фехтовальщик переймет всё это из твоих рук и души: однако нет стыда в том, чтобы подарить это умение другу.

Ибо как твой меч и твоё мастерство в этот миг — это ты, так и твой соперник, твой друг — это ты, и между вами нет различия.

Удары сыпались градом, но на каждый тотчас находился ответ. Облако, думал он, то принимая удар наперекрест, то уклоняясь. Облако родом из воды, но куда легче и куда послушней принимает любую навязанную извне форму. Отражает её — послушно, как зеркало…

Ибо истинный разум человека должен уподобиться чистому, отполированному зеркалу, дабы никакие пятна, никакие цветы, плавающие в пустоте мироздания, не замутняли его способности отражать и видеть что бы то ни было: действительность или миражи, красоту внешнего обличья или тайну внутреннего состояния противника. Если разум-зеркало затуманен собственными переживаниями, надеждами, страхами, ощущениями и раздумьями, человек перестает ясно чувствовать то, что происходит вокруг него.