— Именно. И могу тебя обрадовать, Сорди. Мы как раз туда и направляемся.

Ее рука указала на широкое острие серебряного копья, что вырвалось из курчавой иссиня-зеленой шкуры окрестных склонов.

— Как близко. Но я по опыту знаю, что это лишь иллюзия близости.

— О, никак, в тебе самозародился юмор? Дойдем, не бойся. Причём именно что вместе. Но — сама не знаю когда. Как придется. Или через неделю, или через месяц, или через годы. И что там нас ждёт — тоже заранее не предскажешь.

Снова дорога, но уже не такая лучезарная. Словно устаёт вместе с путниками и не так охотно стелется под ноги и высылает подарки. Липнет к подошвам, словно хочет уйти вместе с путниками к мифическому Сентегиру. И солнце держится совсем близко к земле, кровавит ее своим светом.

Кардинена оборачивается:

— Устал, я вижу. До такого же странноприимного места, как прежнее, идти немало, а наверху придётся спать посменно. Только ведь ты не выдержишь бдения. Не оправдаешь. Скажешь, нет?

— Мне приходилось долго не спать. Но уши у меня не чуткие на природный шум и нескоро такими будут.

— Может быть, и скоро. Иным хватало недели…

Вдруг женщина оборвала себя:

— Вот оно. Держись чётко позади и не вмешивайся нипочём. Волосы наружу выправь.

Но Сорди не успел. Ничего. Ибо из-за ближнего поворота выехали люди. Конные.

Оружие и одежда почти такие же, как у Кардинены. Первое — нарочито щегольское, второе выглядит небрежно, как наряд записного денди. Ягмурлуки вот не бурые — чёрные. Все темноволосы, темноглазы и бороды скоблят, наверное, кремневым топориком. У старшего кос даже две, разделённые пробором, — так изобильны; проседь мешается в них с еле заметной рыжиной.

— Привет тебе, Тэйнри.

Он кланяется едва ли не в пояс — серая прядь, что выпала из причёски, почти касается седельной луки.

— Здравствуй и ты, Карди. Я пришёл ради мира и блага.

— Вижу, благородный вождь. Кто бы в том сомневался.

— С миром и благом — оттого, что у тебя ученик. Приёмный сын, что защищает своего мастера, как младенец — свою мать. И ученик воистину прекрасный! Тонкая кость, карие волосы с примесью золота, серые глаза. Обновление крови всему роду Борджэге.

— Неужели заберёшь? Полно тебе.

— Знаю-знаю, что не по нашему обычаю. Хочу обменять. Один из твоих кешиктенов…

— Нет у меня гвардии, ты знаешь.

— Нет при тебе. Ладно, не буду спорить. Тайно и беззаконно за тобой пошёл, ибо хотел охранить. Я его уступаю — ты отдаёшь права на юнца.

— Плохой обмен. Без чести. Нет.

— Ты даже имени не захотела спросить.

Кардинена кивнула:

— Да. И ты не называй. Для записного карточного игрока все пальцы на руках одну цену имеют.

— Биться за пленника, значит, не станешь, Кардинена Та-Эль бану Терги?

— Нынче не стану, Тэйнрелл бану Борджегэ. И не проси.

— Что же, ходите невредимо. А захочешь на него посмотреть — препятствовать не будем и дороги назад не загородим. Только не медли, Карди.

— Благодарю тебя, Тэйн.

Всадники поклонились уже все — и исчезли в зарослях.

— Поторопимся, Сорди. Неприкосновенность мне они гарантировали, а ты и так ее, выходит, имеешь.

Он не спросил, почему: дисциплина на него давила или шок от опасной встречи? Кардинена шла впереди невиданно широким шагом, уже не по тропе — перепрыгивая с камня на камень и балансируя с риском провалиться в щель или сорваться с обрыва. К своему изумлению, он поспевал за ней почти без труда и с той же ловкостью.

Наконец, оба остановились на выступе вроде того, откуда Сергея сняли при помощи пояса.

— Хочешь смотреть — на, орвьетан проглоти, — женщина выпростала из фольги, протянула назад крупную пилюлю. — Шевелиться нельзя, кричать нельзя. Портить моему человеку настроение — тоже.

Внизу, вокруг небольшой арены, собралось почти все племя — бану Тэйнрелла. Полузабытые определения и различия из тех, что заставляли Сорди учить в самом начале несостоявшейся миссионерской карьеры. В этих местах в ходу пограничные стычки, говорили ему, каждый род мнит себя племенем, а скопище родов — государством. Угоняют табуны, воруют скот. Режутся в споре на саблях один на один. Нечестивцы. А самый Вавилон — город по названию Лэн-Дархан, средоточие трех вер. Современный с виду, набитый благами цивилизации, сплошные театры, библиотеки, мечети да синагоги с костёлами, а храма нет ни одного. Гроб повапленный.

Внизу двое юнцов, похоже, простые воины, застелили круг толстым сукном или войлоком. Вынесли саблю вместе с поясом — такие здесь называются карха-гран, тяжелая сабля, вспомнил он. У степняков, что захаживают в горы, — кархи-мэл, злые, малые сабли, по виду — круто изогнутые серпы.

Клинок бережно и с почтением обнажили. Из ковшика облили его по всей длине струйкой чистой воды.

«Я видел похожее, — сказал себе Сергей. — Фильм по книге «Последний…»

Он не успел додумать название. Из-за рядов внутрь круга вышел человек с совершенно седыми косами, в рубахе распояской, но руки свободны. Владелец «погибельного железа», понял Сорди. Тот самый пленник.

— Иштен, — пробормотала женщина так тихо, что ее спутнику показалось, что он слышит ее мысли. — Погано, да хоть не самый гроб.

Подошёл Тэйн, приподнял конец одной косы. Что-то спросил Иштена — тот покачал головой. Тогда один из молодых подвёл нагую саблю лезвием к затылку и, чуть повернув к себе, поддел обе косы изнутри — они упали с лёгким шелестом, будто лист осенью. И, перехватив за лезвие, вручил клинок вождю вперед рукоятью.

— Не захотел, чтобы за волос удерживали. Самого большого почёта для себя пожелал, — снова объяснила Кардинена будто бы одной себе.

Иштен стал на колени — спокойно, истово, будто в церкви.

Тэйн занес саблю над вытянутой вперёд шеей и резко опустил.

Сдавленный то ли крик, то ли нервный хохот вырвался из глотки Сергея, его спутница мигом перехватила его ладонью поперек лица и оттащила упавшее тело от края пропасти.

— Нет, это почти смешно — его стало так…так мало!

— Не закатывай сцен, мальчишка. Уходим, живо!

Там, внизу, до странности куцый обрубок, оставшийся от живого человека, прикрывали алой мантией. Тэйнрелл почтительно обтёр саблю тряпицей, одел в ножны, заткнул за широкий пояс. Но этого не видели оба.

Немного погодя Кардинена, лёжа рядом на камне и приобняв за плечи Сорди, который и в самом деле бился в тошнотной истерике, извергая из себя всё, что можно, и еще кое-что сверх того, приговаривала:

— Ну вот вышло так — прижгло тебя до времени. Это пройдет, только чуток перетерпеть надо.

— Если бы знал — сам бы пошёл к этому бандиту.

— Тебе у Тэйна бы преотлично жилось. На первых порах — скорее любимец, чем любовник. Нашему главному ремеслу стал бы обучать: всадник и следопыт от Бога, фехтовальщик от дьявола, как у нас говорят. Я ему и то по большей части уступаю. Дали бы тебе полную волю гулять — хоть с такими же юнцами, хоть с девицами. Слышал насчет обновления рода?

— Тогда… не знаю. Мне такая жизнь и такая воля — вторая смерть.

— Не преувеличивай. Вторая — не первая. А вот выжмешь из себя по капле правоглавское сектанство — и первой перестанешь бояться.

— В любом случае спасибо тебе. Но… как ты смогла?

— Иштену скоро семьдесят — слишком большой риск умереть в своей постели. А после семидесяти пяти любой из нас начинает исцветать: сил нет жить, как прежде, а размышлять над тем. что прошло и миновало, научается из нас не всякий. Оттого Иштен и обычай нарушил: решил последовать за тем, кто учится одинокому пути. За мной то есть. Теперь он погиб самой лучшей и почётной смертью — от храброй руки да своего клинка. Ради сего и от послабления отказался. Мы ведь зачем косы растим? Почти для того же, для чего индеец отпускает прядь, а запорожский казак — свой оселедец. Чтобы ухватились, когда с одного взмаха голову рубят, а потом голову к седлу приторочили… Нет, последнего Тэйн делать не будет. Разве что праздничную чашу велит выточить из черепа — чтобы дорогого противника наравне с собой вином поить на пиру.