— Врага?

— Нет. Противник — не враг. Это, считай, почти что друг. Враги всем — твои правоглавы: вишь, окопались у себя в долине, так за границы никакими посулами не выманишь. Протестанты посговорчивей были: боевитый народ и пристальное понятие о чести имеют. Раззадорить — раз плюнуть. Не буквально, разумеется: оскорблять ни у кого из здешних не в обычае.

От этих разговоров Сорди стало чуть легче. Наркотик больше не заволакивал восприятие, последние события парадоксальным образом приобрели некий возвышенный смысл, и даже Карди показалась вроде бы мягче нравом.

— Я могу спросить?

— Всё равно уже спрашиваешь.

— Он, Тэйнрелл то есть, сказал, что я ученик. В самом деле?

— Нет. Я же велела волосы показать — ты не успел. Ученик их под своим браслетом в две пряди скручивает и в такой узкий чехол прячет, воин — в три, а мастер — во сколько захочет. Чем дольше живёт, тем коса гуще отрастает.

— А волосы на лице?

— Ха. Зависит от веры. Вот муслимы любят себя по бородке поглаживать во время степенной беседы за чашечкой кофе — и выходит по их желанию.

Усмехнулась:

— Тебе чего — хоть скобли, хоть лелей. Молод для такого, вот и бородка редкая. И в походе легче: меньше бреешься — меньше зеркальце показываешь. Расколотое. Он так понял — неспроста это, про зеркало. Знак? Что-то братья по вере ему говорили про иное братство. Еретическое.

Тут Карди прибавила уже совсем серьёзным тоном:

— Теперь уж тебе от ученичества при мне никуда не своротить. Ради того, чтобы Тэйнри сам себе не солгал и меня во вранье не уличил. Ну, и чтобы старому кешиктену в своей могиле мирно лежалось. А пока лишний раз волосом не тряси — не девица.

Почему-то Сорди не удержался — спросил напоследок:

— А как здешние девушки и жёны волосы убирают? Настоящие. Ведь не в косы, пожалуй?

— Я тебе, что ли, не настоящая? Да как им вздумается, так и убирают. Винтом, торчком, водопадом, крутым бараном…

III

— Не знаю, как тебя по горам тащить такого расхлёстанного, — проговорила Карди. — Душа мал-мала упорядочилась, но в кишках ветер свистит.

— Я что — я ничего, — ответил Сорди. — Голода не чувствую, только голова разнылась и под ногами земля пружинит. Но насчет земли — даже хорошо. Ступать мягче.

— Это он и есть — настоящий голод. До того ты знал только воспаление аппетита.

Мужчина хотел возразить, что там, на скале, он… И вдруг засомневался: между тем моментом, когда он испытал первые болезненные судороги в пустом желудке, и фразой, что была брошена в воздух наудачу, а угодила в его будущую спасительницу и ментора, зияла пропасть. Нет, не из таких, на краю которых они с его старшей время от времени балансировали, передвигаясь по узкой кромке. Безмозглая, бессмысленная. Где-то в этой тьме, наполовину стёртое, маячило мгновение, когда Сергей из какого-то невнятного бахвальства приподнялся на ватных ногах, расстегнул ширинку — и отомстил наступающей тьме единственным возможным для него способом. Весьма нагло.

«Такое чувство, что я после того потерял сознание так прочно, что мои алчные мучения прошли мимо, нисколько меня не задев, — подумал Сорди. — И голода я в самом деле не испытал. Но Карди — она-то откуда взялась? Где она существовала между обоими моими жестами — первым в досмертии и вторым — в посмертии? И откуда, кстати, взялись эти мысли о несуществовании?»

— Не тормози, юноша, — ворчливо проговорила здешняя и вполне осязаемая Карди. — В то уютное гнёздышко, куда я собиралась тебя направить, мы не поспеваем, но есть шанс до темноты устроиться неплохо. Правда, в отличие от вчерашнего, постоянный хозяин там есть — и еще какой.

Тем временем они отошли в сторону от большой тропы, прошли по уступам, что сходили за дорогу, по видимости, лишь в глазах местных жителей, и приблизились к очередному склону, сплошь покрытому вертикальными складками.

Карди указала на щель почти в рост человека, что пряталась в одной из складок:

— Вот, давай сюда. Или нет, конечно. Сначала рискует мастер, потом подмастерье.

Она сняла плащ, подвинула саблю ближе к переду, повернулась боком, как-то сразу сузилась вся и начала протискиваться.

— Да сюда впору одной змее пролазить, — сказал Сорди ей вслед.

— Ты не представляешь, малый, насколько ты прав, — хихикнуло оттуда нечто вроде эха. — Вот и вообрази себя ею. Или диггером: не развлекался этак до того сакраментального обращения?

— Нет, только спелеологом немного.

— Отлично! Вот вернись мыслью в свое грешное и разнообразное прошлое — и валяй.

Как ни странно, кожу он с себя не содрал; даже одежда осталась почти невредимой. Пара-другая царапин на рукавах куртки, каменное крошево на ткани свёрнутого и протянутого перед собой ягмурлука — и всё.

Внутри оказалось просторно: ход не тянулся коридором, как в прошлой пещере, а обрывался в довольно глубокую впадину с гладкой, как бы даже отполированной стенкой, по которой подошвы скользили с опасной прыткостью. Зато искать или зажигать свет не понадобилось: здесь слегка фосфоресцировал сам воздух, вернее — некая взвесь парящих в нём частиц. А внизу мертво стояло круглое озерцо с тёмной, тяжёлой на взгляд водой и широкими песчаными берегами.

— Споры, — отрывисто сказала Карди, опуская ношу на влажный песок. — Светящиеся споры. Это от растений здешних — вон какие бороды на дальнем склоне. Снова мох или, верней сказать, водоросль. Вообще-то не опаснее болотной гнилушки, но зрелище имеем недурное.

В самом деле — стоило глазам чуть отойти от вечернего солнца, как замерцали уже стены грота, песок и даже вода.

— Можно пить с берега внаклонку или прямо из горсти, если ты хочешь, — продолжила Карди. — Но не очень рекомендуется. Лучше подожди, пока устроимся в задних помещениях.

Они обошли озеро по краю, поднялись по противоположной стороне чаши — растения не скользили, а лишь слегка пружинили — и увидели низкую арку хода. Идти по ней можно было лишь пригнувшись, а позже — и вообще ползком.

Когда запыхавшийся и вконец истомлённый Сорди сумел, наконец, подняться на ноги, его старшая уже била кремнем о кремень, зажигая огонь в светильнике чугунного литья.

— Хорошо быть запасливой, что скажешь?

— Хорошо весьма. Это всё ты с собой принесла?

— Только камушки. Ты примечай — металл тяжёлый, работа местная. Богатая.

Узор вокруг глубокой плошки был неожиданно изысканный — крылатая змейка с раскрытой пастью. Жало в виде языка пламени перевешивалось внутрь сосуда — оттого казалось, что огонь в нём есть продолжение самого гада.

— Затейливо, — ответил Сорди. — Да, прости, я могу отпускать по делу какие-никакие замечания?

— Конечно, юноша. Запрет на слова и даже на вопросы — вовсе не самодурство: ты должен учиться слышать те тихие ответы, что звучат здесь со всех сторон.

Когда они поели — нечто вроде толокна, заболтанного водицей, которая была запасена у них во флягах с прошлого раза, — Сорди высказался вторично:

— Карди, это я по твоему примеру стал вегетарианцем или окрестная натура подсказывает?

— Говоришь в том смысле, что ты моей затирухой не наелся?

— Ну… не знаю. Живот вроде набил, а морального удовлетворения как не было, так и нет.

— Знаешь, тут место особое. Впрочем, во всем Динане места особенные, а в горном Лэне — тем паче. Вот как было, или не было, или в какой-то мере всё-таки существовало царство пресвитера Иоанна.

— Умберто Эко, «Баудолино». Да, я читал.

— И только-то? Маловато. В таких книгах поселяться внутри надо, чтоб их суть познать. Знаешь, как твои православцы здесь оказались? Динан по своей природе точно книга, страницы которой перелистывает нездешний ветер. И оттого как бы мерцает. То встраивает себя в человеческое бытие вплоть до заметок в прессе и дружественных визитов глав государства, то стирает следы подчистую. Обыкновенная жизнь ведь тоже с двойным дном, только вы того не замечаете. То есть, то нет, то горит, то тухнет и протухает. Одна сторона — свет, другая — тьма, одна — плюс, другая минус. Двоичный код. А твои приятели свет не по чести воруют. Берут то, что им пока не предназначено от Бога. Заповеди блаженства соблюдают, а внутренний смысл для них закрыт. Получили чаемое — а потом стоп машина.