Город населяли мертвые: даже завоеватели, не выдержав своей работы, отошли к окраинам.

— Они в бункере, Конечно же, их не пустили из бункера наружу, — наконец произнес епископ. Ворона, которую не пугали нечеловеческие шумы организованного убийства, при звуках тихого стариковского голоса резко махнула крыльями и взлетела повыше.

Епископ прошел дальше. Город, некогда вздымавшийся уступами к небу, стал таким плоским и маленьким, что его можно было охватить из края в край одним взглядом.

— Горе тебе, Вавилон, город древний, — усмехаясь в бороду, пропел епископ.

Он увидел кусок черного мрамора, который торчал стоймя, как надгробие.

— Там была биржа, а люк был рядом с ее лестницей, если его не засыпало. Запасной люк.

Удивительное дело, но его не только не накрыло обломками — крышка, которую подпирал изнутри мощный рычаг, была приподнята. Дальше начинался отвесный колодец со ступенями, наподобие канализационного, но это нимало не смутило незаконного посетителя. Колодец открывался в камеру со свинцовыми дверьми, на которых были как бы рулевые колеса.

Старик покрутил один запор, другой — не поддавались.

— Мне нужен центральный коридор, — сказал он кому-то во весь голос, — конечно!

Для третьего запора оказалось довольно одного легкого поворота. Фонарик он до сих пор экономил, но тут уже пришлось его включить. Узкий желтый луч выхватывал из темноты куски вздыбленной и взорванной реальности, свидетельства поспешного бегства одних, разгула и самоубийственного отчаяния других — и не хотел этому верить. Здесь оказался целый лабиринт переборок, отсеков и ниш, но старик двигался ровно, почти не глядя по сторонам, как по невидимому компасу, пока не прошел до конца весь широченный коридор и не оказался перед последней — и незапертой — дверью.

Удивительное дело, но здесь был островок почти нетронутого уюта и порядка, Старик чувствовал под ногами толстую циновку; на стены прямо поверх дикого камня были набиты полки, уставленные книгами, посудой, нарядными коробками, пониже стопками лежало белье. Посреди циновки стояла кроватка с заплетенными стенками, похожая на глубокую корзину. В ней спало дитя.

Открыв глаза и увидав незнакомое лицо, мальчик не заплакал, чего так боялся старик, а улыбнулся почти осмысленно. Он был совсем маленький, в таком возрасте глаза еще только учатся видеть перевернутый мир так, как положено. Тем более пленяло его бесстрашие.

Конечно же, он был мокрый и голодный. Старик засуетился, отыскивая сухие пеленки и подгузники в стопках и коробках — перепеленал; молоко в подогревателе было теплым и свежим — покормил. Все выходило будто само собой, точно он провел свою жизнь служителем детского приюта.

— Вот я тебя нашел — а что мне делать дальше? — спросил старик, баюкая ребенка. Мальчик повертел было головенкой, отыскивая у него грудь, но от сытости и уюта закрыл глаза. — Оставаться здесь нельзя, даже если бы горел свет и не ожидалось бы гостей — да, а ведь были гости, пожалуй, только тебя не заметили, что скажешь? Нет, все равно нельзя, я чувствую. Где твоя мать — я искал и не нашел. Ушла или убита? Не столь важно: моего дела это не меняет.

Решив нечто, священник поднялся. Взял десяток пачек сухой смеси, пару бутылочек с сосками, завернул все это в детские тряпки и сунул в пустую наволочку, к которой приделал лямки из занавесочного шнура, завязав узлом горловину и нижние углы. Кто учил его делать вещевые мешки, сам бы он не сказал, как и о том, кто сотворил из него няньку для младенца. Вздел мешок на плечо, закутал ребенка в шерстяное покрывало, снятое со стены, и поплелся назад.

— Я совсем не умею обращаться с детьми. Крестить их — да, это я делал часто, когда еще был простым патером в приходе. И конфирмовать… И возлагать руки… Тебя ведь еще не крестили, кому было о том думать, кроме разве твоей матери. К тому же тебе нет и недели, а ее нет вообще. Только не верю я, что ее убили, она не из таких, твоя красивая мама, вот ее я не крестил, хоть и венчал…

Так бормоча, он пробирался по коридору с живой находкой в одной руке и фонарем в другой, а полутьма все больше запутывала его внутри себя. Судя по тому, что ужасавших его зрелищ не было, он пошел в какую-то иную сторону, однако здесь казалось тише и теплее. Тут он, наконец, уперся в лестницу, точную копию той, по которой спустился сюда. Однако подняться по ее толстым прутьям казалось невозможным. Тогда он бросил фонарь, вытащил ребенка из пледа и примотал им же к своей груди на манер цыганок. С огромной натугой преодолевая ступень за ступенью — к тому же мешок бил его по спине — старик то и дело задевал за них своим свертком, однако ребенок был терпелив.

И снова старик брел по незнакомым развалинам, что курились дымом. Бог, который жалеет младенцев и тихо помешанных, не оставлял их и тут — не дал подорваться на мине, хотя их было вдосталь на окраине города, или угодить под обвал стены, что держалась на одном дыхании. И снова священник упорно отыскивал нечто глазами, то и дело спотыкаясь от небрежения и усталости.

— Здесь, в Старом Замке, был кафедральный собор, — подумал он вслух.

— Быть-то он был, святый отче, да сплыл. Все здесь только было, а не наличествует, — раздался буквально над его ухом дребезжащий тенорок. — Порушили уважаемые завоеватели.

Голос исходил из уст некоего вполне штатского субъекта в клетчатом пиджачке цвета детской непосредственности и таких же брюках в тончайшую полоску — самый новейший стиль. Субъект был сгорбленный, невзрачного роста, седоватый волос на голове и в вырезе пиджачка вился крутым штопором, крупный нос вырастал из мясистой складки посередине лба, кожа была цвета кофе мокко, а глаза под широкими черными бровями — почти так же черны и язвительно молоды.

— Орган самый большой в стране исковеркали вместе со стенами, музеи всех искусств и консерваторию разбомбили — полбеды. Музицировать еще долго будет некому, молиться истине, добру и красоте в одном лице — тоже. А вот веселые дома зачем погромили? Победителю они необходимы позарез. Чем перед ними бедные девки провинились? И банки с шуршиками и звонкой монетой со всего света. И казино «Тибет», и ночной клуб Анонимных Алкоголиков, и товарная биржа… А жилплощади-то сколько погубили, жилплощади как общей, так и полезной! Мебели, красивых шмоток от Диора, Зайцева, Комуто Хирабато и прочих кутюрье!

— Не тараторь, — остановил его епископ с каким-то новым бесстрашием и властностью. — Почему ты уверен, что собор здесь, если, как ты говоришь, его исковеркали?

— Так захаживал, папочка, захаживал, и даже не изредка. А, вы, никак, полагаете, будто наш брат подобные заведения за версту обходит? Что вы. Есть и среди нас меломаны и ценители ораторского искусства, особенно когда внутри эти… паникадила, статуи, крашенные маслом по прессованной мраморной крошке, а то и доски с лицами, бантики-скатерочки, сусальное золото и ладанным парфюмом надушено. Я лично больше проповеди предпочитал на моральную тему — как небесную добродетель низвести на грешную землю и какая проекция от нее останется. Ваши, например. И что в этом такого? Господин Иегошуа с матушкой тоже ведь разок к нам заглянули, не побрезговали.

Выбалтывая все это однообразной скороговоркой, субъект ужом скользил посреди камней, наваленных в некоем перевернутом порядке, пока не утвердился на небольшом клочке мозаичного пола.

— Валяйте сюда, отче епископе, или как вас там.

— Я Сильвестр. А твое имя?

— Хм. Ну ладно, откровенность за откровенность. Можете называть меня Старина Ник, или еще Господин Нигель, но это имена родовые, так сказать. А вот индивидуальное, скажем, так: Френзель. Собственно, мне без разницы, как кличут, я-то всегда отзовусь. Но желательно позвучнее.

Зашли они, по всей видимости, через левый неф. В стороне виднелась почти неповрежденная широкая мраморная рама с крестом — все знали, что под нею, в основании церковной стены, — прах знаменитого философа, который прибыл из-за моря, дабы упокоиться в родной земле. Справа, чуть в отдалении, виднелся полуобрушенный алтарный свод. Люстра из семи концентрических колец висела в нем, цепляясь едва ли не за воздух, а поодаль стояла большая статуя Богоматери.