Он один — и, может быть, кое-кто его сотоварищей — понимал глубинную суть дела. Не во внешних словах и страстях была она. Азанчи должен уметь сплести канву, на которую может лечь любой узор; юноша же сам его создал — и настолько совершенным и законченным был этот орнамент, что восхищение помешало бы другим осмелиться на сотворчество. А ведь канва не должна быть красивее тканого узора, и даже узор мастера из мастеров должен быть достаточно пуст, чтобы побуждать иных к большему совершенству, но не преграждать их тягу к нему как бы плотиной. И еще видел искушенный мастер: все прочие были цветной галькой, что выявляет свою красу от простого касания морской воды, талант же юного азанчи был подобен камню смарагду, огранка которого — дело трудное и жестокое. Но только огранка, снимая поверхностный, как бы стеклянный внешний блеск, открывает миру глубину истинного сверкания.

— Как это вышло, Энох, что ты сам рассказал мне притчу вместо того, чтобы получить ее от меня? — спросила Ибиза. — Не для того ли, чтобы показать мне мое сходство с твоим героем: ведь моя свирель, играя, тоже достигает отдаленной цели и также несет в себе слово Аллаха, только вот исполняет ее и Его волю один лишь Азраил. Или, может быть, это твоя собственная история от начала веков?

— Неужели похоже? — ответил Энох вопросом на вопрос.

— Не понимаю я, что похоже здесь на правду, а что нет. Да, кстати, что же, в конце концов, случилось с твоим живым изумрудом?

— Ты просишь о конце истории, как все люди: изволь. Во влажных лесах, где за деревьями не видно неба, истосковался он по просторам степей, в пустыне — по влаге, которой бывает насыщен сам воздух. Протянул он ладонь и увидел в ней каплю дождя, — ответил он с юмором, неизвестно к чему отнесенным. — А в капле той оказался меч Пророка по имени Зульфикар, «молниеносный».

— Знак войны, — покачала головой Ибиза. — Такой и я получила.

— Знак можно прочесть на любой манер, согласуясь с одной лишь твоей внутренней жаждой и алчбой. Какая же нищета погнала тебя, женщина, стоять за чужую землю против людей своей крови и своей веры?

— Уж не кошельковая, — усмехнулась она, — хотя слышала я такое про себя. А одно простенькое обстоятельство: наше государственно-патриотическое усердие сделалось в последнее время таким сильным и выразительным, что легко превозмогло не только рассудок, но и простую справедливость. На безусловную справедливость моих ответных мер я, кстати, не претендую: просто официозу необходим противовес.

— А что сказал на это твой мужчина?

— Его место у огня всегда было пусто. Во мне, как видишь, нет ничего, что бы в глазах мужчины оправдывало мое присутствие рядом. Дубовата, грубовата и мужеподобна: чаю заварить — и то не умею.

— А кто, спрашивается, умеет? — неожиданно спросил дервиш по имени Лев или, попросту, Леонард (чье присутствие в предыдущей беседе было сведено к минимуму). — Никто не умеет. Если верить основательно затертому анекдоту, вся соль в том, что мы скупимся на заварку, греем свою холодную воду до теплого, а не до горячего градуса, да и завариваем явно не то, что требуется: скажем так, чайный ларчик или чайную бумагу вместо чайного листа.

— Твои слова, уважаемый Лев, напомнили мне одну сказочку о чае, которую я услышала в краю моего детства, — с некоторым лукавством начала Ибиза.

— Слушай, друг Энох, у нее, оказывается, было детство! — сказал дервиш музыканту.

— Ну да: прошло оно в Городе Прекрасных Яблок, который был стерт с лица земли великим ее трясением, — пояснила Ибиза.

— Вот так всегда: начнут за здравие, а кончат за упокой, — недовольно сказал дервиш. — И где твое так называемое детство и юность продолжились? Если не в Алма-Ате, то в Ташкенте, небось? Эх, брат мой, придется ее для сердечного веселия особым нашим напитком подпоить — тоже чаем, но с малиной, редкой в этих местах, где лишь колючая куманика ползет по земле, как партизан. Эта наговорная малинка — что ни ягодка, то рубин или рдеющий уголь, и что ни лист, то зеленый шелк, — исправно бодрит мозги, язык развязывает и кстати помогает от всех болестей на земле:

От простуды и унынья,

От злокозненной печали —

Лишь от смерти и от тленья

Чай поможет вам едва ли.

Так говорил дервиш Леонард. И, отхлебнув из пиалы редкостного чайку, начала Ибиза свое повествование, которое уместно было бы назвать Историей Рефлектирующей Туристки, но мы дадим ему имя -

ИСТОРИЯ ЗАВАРЩИЦЫ ЧАЯ

За каменными оградами, сложенными всухую, на деревенский манер, хотя вокруг уже давно простерся разросшийся город, идет своя интимная, потаенная, скрытая от чужаков жизнь. Когда галопом пробегаешь по местам, сакральным для туриста, вряд ли уловишь это внутреннее биение; самое большее, чего ты удостаиваешься от местного жителя, — это налитой с краями пиалы супа, неправдоподобно вкусного, золотой, круглой и обширной, как солнце на небе, лепешки поверх этой пиалы и рассказа о том, как однажды, лет пятьдесят тому назад, потревожили прах и сдвинули с места череп величайшего из земных завоевателей, перенеся его в столицу заглавного государства, самого равного между равных государств, отца между девочками-сестрами. Как один главный из главных патологоанатом, по имени Герасимов, которому захотелось через пять сотен лет посмотреть в лицо завоевателю, нарастил вокруг костей царственного черепа мясо и кожу, в тщеславии своем уподобив себя Аллаху, Кто Один может делать такое без опасений. И как сделал за то Железный Хромец авейшу (это слово знал Майринк) всем народам мира, захватив своей душой их души; отчего и началась самая страшная изо всех земных войн.

А когда ты отбиваешься от стада и, не торопясь, идешь по улицам, душа города незримо входит в тебя через суету улиц и гам базаров; это не авейшья, но благое овладение. Стоит свернуть с исхоженной тропы к туристскому водопою в любой боковой проулок, и открывается перед тобой мир, полный взвешенного очарования, аскетический и в то же время роскошный благодаря особому чувству меры, сиянию и значимости каждой, пусть и самой малой детали. Прямоугольники пиштаков, своды айванов, похожие на планетарий, рассеченный пополам, как яблоко (космическое яблоко, достигшее своей зрелой поры), или булыжная мостовая, с обеих сторон которой глухие стены в полтора человеческих роста — и тишина: тишина совершенно невероятная в городе шумном на азиатский и европейский манер одновременно. Эту тишину здесь называют рибат, благое растворение, благое одиночество души И когда оно шаг за шагом, капля за каплей и крупица за крупицей накапливается в тебе, в конце тупика вдруг возникает крутой взлет синей волны, беззвучный грохот синевы. Огромные изразцовые купола в тончайшем узоре, который льется своими углами, звездами и зигзагами, всеми оттенками своего небесного цвета… На той вышине, куда они взлетели, узор этот даже не виден, только угадывается; но ведь и главный орнамент сосуда, как говорят, здесь прячут вовнутрь, чтобы он оттуда управлял жизнью вещи… Это угадываемое — не плотный и густой ультрамарин христианских луковиц, но изумрудное, травяное великолепие весенней земли, которое колышется под ударами теплого ветра: оно опрокинулось в небо и небом возвращено на землю.

Когда ты устанешь и подчинишься настолько, что услышишь, как неслышный рибат звучит, ты узнаешь удивительные истории, что случаются за глухими стенами дворов. Вот одна из них.

Это произошло в одном из тех кварталов, что ограждают себя от взоров чужестранца и тем шокируют его не меньше, чем закрытые волосы и лица здешних женщин. Но те, кто так прячется, вовсе не бирюки: просто они норовят поселиться лицом к лицу с соседом, и оттого им приходится показать миру с его суетой хорошо защищенную спину. Если улица — метафора мусульманского ада, а купола дворцов, медресе и мечетей — неба, то сады, которые хозяева разводят во внутреннем, потаенном дворе, — это земное воплощение истинного рая. Невзрачные и безликие женские паранджи на пороге такого двора выворачиваются наизнанку, сбрасываются, попираемые ногами, и наружу показывается оперение гурий. Мужьям и братьям гурий тут нечего сбросить, помимо маски публичной благопристойности и сдержанности; здесь они перестают играть роль и становятся просто теми, кого любят. Только дети и старцы повсюду равны себе — и за стенами, и в них: первые — потому что не успели испортиться от соприкосновения с миром, вторые — оттого что уже сумели эту порчу изжить.