Были места, которые прошли мимо Оливера, и те, которые он запомнил, но найти более не мог и не пытался: ведь никакое место не остается тем же, что прежде, и искать в нем былое — все равно, что в живом любить одно лишь то, что умерло. Были встречи и разговоры — иногда простые обрывки фраз, — что застревали в уме Оливера надолго, а иные скользили мимо, как лист с осеннего дерева: и причин ни тому, ни этому не находилось никаких, потому что причудливо тасуется колода, говорил Воланд, и прихотливо сплетается пряжа, сказала бы Арахна.

Однажды летом из пряжи сложился вот этот узор.

Оливер проходил рядом с крытым балконом второго этажа, который нависал прямо над входом в продуктовую лавочку. Вдруг, едва не стукнув его по носу, с балкона упала, повиснув прямо перед глазами, и заболталась на упругой нити крошечная корзинка из стружек. Вначале Оливеру пришло в голову, что это некто сильно продвинутый в западном направлении делает таким образом покупки в лавке. Однако жизнь тогда была повернута на твердый восток, корзиночка оказалась размером с половинку огурца, и за другой конец нитки держался малец лет пяти от силы. Он, смеясь, дернул свою снасть кверху, как бы проверяя, не съела ли какая-нибудь летучая рыбка его наживку. Самих рыбок он, пожалуй, разглядеть не мог из-за ширины балконной обрешетки: тем более головка его была повернута к двери, откуда юный женский голос несердито ему выговаривал. Потом женщина тоже засмеялась и подошла к сыну: вместе они привязали корзиночку к перилам, не выбрав лески, и ушли внутрь дома.

Оливер торопливо зашарил по всем карманам. Как у всех некурящих, у него там бывали конфетки, как у всех вечных мальчишек — разнообразная пустяковина. Но сейчас, как назло, ничего не нащупывалось, и Оливер пустил свой особый дар наудачу, как коня в пургу. И вот его пальцы нащупали в борту пиджака, в капсуле, которую актеры держат для бутоньерки из живых цветов, фиалок, например, или орхидеи, нечто инородное и твердое, похожее на яйцо. И вытащили на свет целлулоидную куколку в прозрачной оболочке — так сказать, киндер и киндерсюрприз в одном лице. Куколка была сотворена очень изящно и тонко, в старинном духе. Личико было очень выразительно — хмурило бровки, но в то же время явственно улыбалось; на пальчиках ножек и ручек был выделан каждый ноготок, каждая складочка; попку украшали аппетитные ямочки, однако же удивительней всего было, что в то время, когда пол игрушечного мальчика символически обозначался хохолком, а девочки — челкой, у этого кукленка был не только пупок (последнее допускалось моралью, но не всегда проходило по ГОСТу), но и то, что пониже пупочка. Некое раздвоение в форме округлой буквы «W» или малой омеги показывало, что пупсик замышлялся как девочка.

Похоже было, что пластиковое дитя как-то сунули ему в качестве талисмана, но обстоятельства этого дела совершенно стерлись из памяти Оливера. Он вздохнул, с некоторой печалью поцеловал кукленка в носик, опустил в корзинку и ушел, нимало не заботясь о его дальнейшей судьбе. Дитя закачалось в упругости новой колыбели, как спящая птица на волне; временами его слегка подбрасывало, будто семя в решете сеяльщика, но тут же возвращало на место. Тут ему казалось все кстати и впору; можно было особо о нем не тревожиться.

Позже Оливер пытался угадать, чем закончилась его шутка. Нашел ли мальчуган игрушку или ее подобрали совсем чужие люди? Скорее первое: Оливер не верил в человеческую бессовестность и потому никогда не бывал ею глубоко уязвлен. Так же точно собака кусает лишь того, кто испускает мерзкий запах страха. И сохранил ли мальчик талисман, которому его даритель склонен был придать, по зрелом размышлении, некий едва ли не сакральный смысл? Оливер хотел думать, что сохранил: он полагал, что на иных вещах есть незримая метка их предназначения.

…Мальчик удивился, но не очень: в его возрасте все события в одинаковой мере кажутся чудом, и чудом добрым. Такие дети, как он, еще не успевают заучить назубок нормальное положение вещей и руководствоваться им в жизни; все вещи потому приносят им чистую радость. Он был прекрасно наивен: жил, ожидая чего-то, не выражаемого никаким словом, и вот это нечто пришло… Не так наивна была его мать, хотя и в ней мимолетом угадал Оливер похожую натуру. Груз многолетней и почти бесцельной начитанности тяготил ее, жажда учить бурлила ключом: и вот она получила изумительный предлог для выдумки и поучения.

Так началась долгая-предолгая сказка про девочку-лилипута, девочку-эльфа, которую мать рассказывала ребенку каждый вечер перед сном, никак не доводя до конца, переделывая по мере того, как рос ее сын и становился отроком и юношей, возвращаясь к прежним эпизодам и расцвечивая их по ходу дела новыми фантастическими подробностями.

Всё, что выдумала она, было прямым развитием темы, заданной Киммерийцем.

…Крошечную корзинку с плетеной крышкой, подобие жемчужной раковины или скорлупки грецкого ореха, вынесло из бухты в открытое море. Стихия была к ней ласкова и не бурлила вокруг даже тогда, когда шторм нагонял крутую волну. Это было похоже на «глаз урагана», тихое место в самой сердцевине водного смятения. Киты и дельфины по капле поили ребенка своим молоком, солнце сушило пеленки и грело, не обжигая, а в полдень, когда оно не могло удержать силы, альбатрос простирал между ним и колыбелью свои крылья. Делали они это больше для того, чтобы оказать честь — девочка ведь была не обыкновенный ребенок, который сосет рожок и портит пеленки, а семечко, крупица жизни, что ждет своего часа: хотя она, должно быть, ради благодарности, становилась иногда настоящей и притом — нормальных для младенца размеров и пропорций. Веки ее были, однако, всегда плотно закрыты от солнца, лишь луна способна была раздвоиться в ее зрачках, луна и еще звезды, которые присутствовали при зачатии Дитяти Моря.

Море так полюбило свою ношу, что готово было баюкать ее вечно. Все же оно, как ни пыталось, не могло вполне соблюсти себя в покое: вулканы извергали огонь на его дне, тайфуны прокатывались по прибрежным землям из края в край, обрушивая в океан свою ярость, с неба спускались воронки смерчей — надо всем этим не властна была его воля.

Но с ветром у него был союз — он, как и само море, был просторен и обладал разумом. И вот однажды в самый шторм ветер прибил колыбель к борту парусного судна. Нет, конечно, не разбил и не повредил нисколько… Да, корзина к тому времени или для того случая стала большой, но по-прежнему не пропускала воду и даже стала еще плотней и крепче. С корабля заметили ее, спустили канат с крюком и подцепили за ручку, что была на крышке. Нет, лучше — спустили шлюпку и бережно подняли из воды колыбель… раскрытый белый лотос… раковину… или нет, еще лучше — подобие тростниковой лодки, как мы с тобой видели в фильме про Тура Хейердала, только гораздо меньше. Но, знаешь, я подозреваю, что в море, когда никто не мог заметить колыбель даже издали, она становилась огромной и самой всамделишной перламутровой раковиной, в которой дитя спало наподобие розовой жемчужины.

И вот моряки доставили на борт нашу живую жемчужину и отнесли своему капитану, который стоял, как и полагается, на мостике: но никто, ни матросы, ни сам капитан, не осмелились никому повторить историю, которая тогда прозвучала. И сами постарались забыть то, как в разгар шторма подняли они на борт морской подарок — и буря сразу же умолкла.

С тех пор дитя стало жить на судне простым найденышем, каких, в общем, не так и мало. Ведь и брошенных человеческих детей приносят на судно с берега вместе с котятами, щенками и обезьянками… Однако прошло время, прежде чем эта девочка впервые попала на берег: рейсы в то время были длинные. Росла она, дорвавшись до людской пищи, прямо с необыкновенной быстротой, в молоке почти не нуждалась — в трюме держали козу и козленка, но ведь козье молоко не очень вкусное, хотя и полезное до ужаса! А училась ото всех и всему, и благословение и благоволение Божии — так говорили матросы — исходили от нее так явно, что корабельный священник, недолго думая, окрестил ее Херувимчиком, Черубиной. В раннем детстве она и впрямь была как пухлый ангелок-путти, но едва чуть вытянулась и пошла по палубе развалистой моряцкой походкой, запрыгала по снастям, — ее тут же сочли истым бесенком, правда, веселым и не очень злокозненным.