Все Робинзоны ищут свой рай, хотя чаще всего нечто вталкивает их в него насильно. Все они грустят по нему, не зная истинной причины своей печали, но достигнув обетованной земли — тут же стремятся обратно: видимо, она их отторгает. И если рай мужчины — прекрасная женщина, с ней у него получается в точности так же, как с истинным и совершенным миром.

Может быть, отторжение — это своего рода миссия, особого вида жертва: игра с раем в прятки, стремление совпасть и соответствовать. Возможно также, что посланный в рай — уже в раю, хотя в своих окрестностях видит один ад. Не исключено и то, что видящие рай, но как бы издалека и через мутное стекло, разносят свое видение повсюду, куда являются в тоске.

И еще может быть, что поиск и смерть на пороге обретения — путь Моисея, вечный уход — путь Иисуса, вечное возвращение и пребывание — путь Хайя — Живущего и Сына Того, Кто Существует.

— О ты, чей пыльный пурпур был всегда в лохмотьях, а теперь еще и поистрепался! — напыщенно воскликнула Аруана. — Как тебя теперь называть — Оливер, Дэвид, Далан или просто — неплатежеспособник? Все за тебя твои истории рассказывали — и приемная мамаша, и хозяин странноприимного дома, и любимая — а ты свою последнюю ответную сказочку таки заныкал. Да уж будет мне злословить: ведь, как-никак, ты отыскал ту ладонь, что совпала с твоей во всех жилках, линиях и завитках, и понял, что даже если короля и вправду играет его свита — делает его никто иной, как шут. Ибо только шут может придать мировой игре надлежащую всамделишность и серьезность. Вот и садись теперь рядом со своим личным скоморохом, мой король, — вас ведь теперь снова двое, или это у меня в глазах двоится? И жди — скоро появится новый улов для нашего стола и медного котла. Рахав — девочка вся в меня молодую: проворная и удачливая.

В знаке Овна

Имя — ВАСИЛИЙ (ВАСИЛИСА)

Время — между мартом и апрелем

Сакральный знак — Агнец

Афродизиак — красный мухомор

Цветок — маргаритка

Наркотик — Lophophora Castanedii

Изречение:

«Все это отражалось в зеркалах, а те в свою очередь отражались в аквариуме, где плавали зеркальные карпы, отражавшие все скопом».

Василий Аксенов. «Скажи изюм»

СЕДЬМОЙ МОНОЛОГ БЕЛОЙ СОБАКИ

(микро)

На этот раз наша Игра отразится в Рыбе, каковая есть истинно христологический и христианско-хронологический знак. Но Рыбы совпали с Овцой, которая их не ест (Овна или, что то же, Агнца самого приносят в жертву и потом благоговейно пожирают) — ох, выходит, судьба им ее поймать и скушать! Одна надежда моя на то, что у Барана имеются рога.

Тем временем Рахав в сопровождении грязно-белой псины, безродной и приблудной, со шкурой, как будто местами заживо траченной молью, бодро шагала по району бывших малоэтажных новостроек, мимо стен, обросших по красному кирпичу паршою объявлений, требухой бумажных лоскутков. Одета она была, как и ее спутница, в духе этого времени, пространства и места, однако же, с целью слегка подчеркнуть свое афродизийное и афродитическое исхождение из океана, носила цвета его знамени. Ярко-синий топик, отороченный двойной белой полоской, кончался чуть повыше ее пенорожденного пупка, а парные к нему обтяжные штанишки до колен, типа «капри» — чуть пониже. На ногах — тот же, кстати, стиль — находились толстенные белые кроссовки с литой подошвой из особого, жесткого и не очень легкого каучука, которой при случае можно было эффектно врезать: народ в столице попадался разный, рисковать не хотелось. Стоило сказать, что все это вместе взятое выглядело куда более пристойным, чем старинный мужской купальный костюм, а если и притягивало плотоядные взоры, то благодаря непередаваемому изяществу как предметов одежды, так и бледно-золотой и слегка смуглой поверхности самой Рахав, ее лазурных глаз и невесомого светло-рыжего опахала, разметавшегося по нагой спине до лопаток.

Экстерьер в целом слегка напоминал тот, которого счастливо избежал Шэди в своей Полыновке, разве что все было раза в два повыше и в три-четыре — позамызганней. Стоял самый разгар весны, однако небеса в предчувствии летней жары заранее повыцвели. Строго говоря, то было действительно пока лишь предчувствием: холодная грязь детских площадок и газонов едва подернулась травкой, Рахав, с ее тропическим мироощущением, била внутренняя дрожь, и лишь закаленный организм совладал с нею. Впрочем, местные бегали по солнышку еще в более откровенной наготе — и ничего плохого им не делалось.

«Все-таки теплое время года, — уныло подумала девушка. — Поучительно: у меня на острове этих времен вообще не было, ни теплых, ни холодных».

Робкие признаки ожидаемого расцвета природы были смыты волнами цивилизаций, несущими на себе накипь домов и труб, стальных мостовых конструкций и бетонных амфитеатров — стадионы или рынки, решила Рахав. Дома росли здесь как грибы и были так же глянцево красивы. Деревья вдоль асфальта не жили, а прозябали в своих резных железных обрешетках и кругах; кустарники и травы осели где-то в районе свалочных пространств и терриконов, составленных из непромышленного мусора. Жизнь шла тут суматошная и поверхностная, как на застойном зеркале старого пруда, но куда более шумная: дрязгали трамваи, шипели, открываясь, двери автобусов, визг тормозов гармонически перемежался матерками, грохотала и скрежетала порожняя тара в кузовах — и все одушевленные и неодушевленные звуки обтекали девушку и ее дворнягу, дворнягу и ее девушку, никак не задевая и не отражаясь в них.

Кольцо в виде модной печатки из мельхиора или нейзильбера вдруг проявилось на тонком пальце Рахав: пятиконечная звезда, повернутая острием книзу, слегка пульсировала, подмигивала, как глаз, и время от времени начинала слегка греть руку.

— Я и то чувствую, — проворчала Белла сквозь сомкнутые клыки, и Рахав ничуть не удивилась тому, что у нее прорезался дар речи. — Ее притягивает к чему-то похожему, эту притчу Соломонову. Раньше такого не бывало?

— Нет. Вот о разных внешних событиях оно давало знать, вроде картинок, — пояснила Рахав, для мимикрии изображая, что напевает себе под нос. — Ты с речью поаккуратнее: здешние псы, по-моему, из рода немцев.

— Да нет: мы всегда и повсюду можем говорить на ваш человечий манер, это вы нас обычно не понимаете. Кроме тебя, понятно. Так что сама поосторожнее на нас реагируй.

Импульс исходил от высотки в виде башни, недостроенной или, наоборот, разрушенной, однако явно и безусловно выпиравшей из общего унылого ранжира. Девушку изумил ее цвет — розоватый, как слоновая кость на фоне грозового неба, хотя небо, повторяем, как раз было, что называется, ситцевым и относительно безмятежным… Странная игра природы наблюдалась в лице этого здания!

Они вступили на лестницу внутри разоренного в пух и прах подъезда, где, к возмущению Беллы с ее тончайшим нюхом, вовсю разило кошатиной и человечиной — ископаемыми экскрементами, отработанным спиртом, перегоревшим табаком и перемещенными лицами. Здесь, вместо ожидаемых и дальше лестничных маршей и площадок, перед ними открылось жуткое сплетение коридоров и коридорчиков, бытовой лабиринт комнат, кладовок и передних с дверьми, висящими на одиночной петле или ржавом засове, а то и вовсе без оных, ромбы и секторы, отсеченные перегородками коммунального значения, наконец, лестницы — узкие и крутые, горным серпентином обхватившие бездействующую лифтовую шахту. Кругом была сумятица вещей, брошенных второпях и как будто навечно: гнилые омуты зеркал, ветошь голубого мертвого стекла, сгрудившееся и окаменелое тряпье униформ, шкапы вместо спален и тайники на месте шкафов.

Девушка с собакой поднялись наверх. Белла шла по чутью, которому ее народ доверяет куда более, чем глазам и слуху, и к тому же сама не могла себе объяснить, что именно унюхала: оттого путь ее был причудлив. Рахав двигалась след в след, смотря только, чтобы кольцо не захолодело. Оттого они, сперва с трудом поднявшись на верхние этажи, немедленно спустились вниз, примерно до середины достигнутой высоты, по обнаруженному в толстой стене запасному выходу — грязной лестнице-времянке, ни верха, ни низа которой так и не обнаружили: недосуг им было. К своему удивлению, они снова оказались на улице, только совсем другой: дома вконец обветшали, прохожие вымерли или попрятались, мостовая вздыбилась каким-то необычайным зеленым булыжником. На этом бугорчатом основании кое-где произросли редкие, хилые цветочки наподобие ромашек. Собака попробовала пройти по кругляшам — и тотчас же ругнулась на свой лад, ибо тончайший ломкий шип вонзился ей в перепонку между пальцев. Рахав пришлось его выманивать с приговором. Обычно для этого колдовства опытные мастерицы напевают «что само в голову идет», считая, что это самое безошибочное. В Рахав отчего-то родилось нечто вроде залихватской пляски-мелоса, по своей форме никак не подходящей для хирургии, поэтому она сначала кое-как вытянула занозу глазами, а потом для скорейшего заживления исполнила один из классических романсов Карибского моря. Вот его слова.