Сам о себе он никому и ничего не рассказывал, но не видно было, чтобы и таился: на реплики отзывался вполне осмысленно, хотя и вроде эха. Собственное мнение можно было выбить из него разве что ударом кремня по огниву — но кто здесь кремень? Чахлая поросль интеллигенции, чьи корни произросли в вазонах коммунальных кухонь и на газонах печальных хрущоб? Любители крепко порассуждать над стаканом или чашкой? Посконные и домотканые философы? Несмотря на некоторую ухватистость к земляному и навозному труду, которая теперь проявилась кое у кого, из деревни вышло разве их семя, да и то причудливым — через утробу опальных аристократок и поэтесс — был его путь к нынешнему воплощению. Наивные искатели Шамбалы на Алтае, Асгарда в Ростовской области, Юмалы на Енисее? Они видели в небе радужных павлинов, а Шэди был муравьиным братом, невзрачным серым камешком под их ступней. И где здесь огниво? Ведь даже самые яростные мыслители и самые напористые любители излить, что накипело, пасуют перед тряпкой, которая с видимым равнодушием вбирает в себя их душевную влагу и мокроту, перед неплодородной землей, что не дает навстречу им никакого ответного ростка.

Так что беспечные жители чернобыльской пустыньки в конце концов махнули рукой на чудика Шэди, на эту тень, отнюдь не андерсеновскую и даже не шварцевскую. Требовать внимания этого существа (в рамках известной формулы «Вася, ты меня уважаешь?») их почему-то не тянуло; и хотя лишь постоянный ступор, вызванный наличием разнообразных активных излучений, мешал им перейти от неприязни к открытой войне, в конце концов они с истинно национальной щедростью предоставили ему право жить, как он хочет.

На окраине из окраин.

Тут надо сказать, что в известном отдалении от кладбища находилось еще более угрюмое место: та самая бывшая стройка века, цитадель с обвалившимися перекрытиями, со следами локальных взрывов и тотального пожара, хаотическое нагромождение блоков и балок. Величественный остов ядерной империи с трех сторон был заключен в раму леса, подозрительно пышного, рослого и вечнозеленого; четвертая сторона выходила на примыкающее к кладбищу рыжевато-бурое поле, по траве и кустам которого прокатилась первая и самая сильная волна катастрофы. Так что мертвецы раньше живых были предупреждены о грядущем Суде.

Но вовсе не поэтому место, выбранное Шэди для проживания, считалось нечистым. Что вечная осень на поле! По сравнению с ядовитой зеленью леса она казалась чистой романтикой. Что кладбище — на нем мирно, спокойно и стоит удивительная тишина. Зато вот из лесу то и дело доносится перекличка неких нечеловеческих голосов, а по временам — жуткое хоровое вытье, как будто вурдалаки разгулялись.

Виной этих звуковых явлений, равно как и плохой репутации места, были собаки.

Нет, не те, что приручены: лес по привычке числила своей вотчиной стая огромных сторожевых собак специальной выучки. Эти псы, которых при всеобщем исходе не бросили на произвол судьбы и даже обиходили на особый манер — у них была своя «будочная казарма», которую утеплили, и автоматические кормораздатчики, в которые загрузили большое количество специального витаминизированного мяса, — были настолько же умнее обычных ротвейлеров, доберманов, колли и далматинов, насколько дворняга смышленее породистой собаки, но смелость их превосходила и культурную норму. Они принципиально не одомашнивались, из принципа любились только со своими, игнорируя городских дам и кавалеров, а с человеческим цивильным населением не контактировали вообще. В скором времени эти русланы, принужденные к странствию, эти гвидоны, брошенные на необитаемый остров, обернулись отдельным племенем, вполне самодостаточным. Некоторые черты, которых не было у первоначальных восточноевропейских овчарок, гигантских терьеров и кавказцев, причем черты повторяющиеся из поколения в поколение, позволили бы спецу-кинологу определить в них особый подвид собачьих и, возможно, даже особое семейство. Неизвестно, были ли среди этих собак с самого начала белые или светло-кремовые с легкой рыжиной и почти без пятен другого оттенка: ведь отбраковка шла не по экстерьеру, а по рабочим качествам. Но теперь эта масть доминировала.

Отношения с внешним миром у этих псов строились по принципу холодной войны: самопального оружия они не боялись, будучи профессионалами, человеческими объедками и всем, что пахнет людьми, брезговали, в город не ходили — разве что подразнить кобелей или, совсем уж изредка, умыкнуть иную молодую невесту; жили же охотой и рыбной ловлей. Они окончательно переселились в лес, когда какой-то неизвестный герой отважился поджечь их домики и раскурочить кормушку, и на землю отцов своих никого не пускали, угрожая зубами и когтями.

Как уже показано, Шэди, живя на отшибе, все-таки не был вполне одинок: горожане часто заходили если не прямо к нему, то на кладбище проведать родственников. Поэтому многие в некий субботний день были свидетелями того, как огромная и лохматая собака характерной светлой масти выступила из леса, не торопясь прошла через опаленную поляну и направилась вдоль кладбищенской ограды прямо к его одинокому пристанищу. Такой был у нее вид — величавый, кроткий и одновременно грозный, — что никто не посмел сказать ей ни полслова и даже косо глянуть в ее сторону, а тем более — поднять на нее руку. Было, однако, замечено, что собака слегка прихрамывает на правую заднюю лапу, что в общественном сознании сразу и как-то диковинно соединилось с легкой левосторонностью самого Шэди — по принципу то ли «два сапога пара», то ли «муж и жена — одна сатана». Ибо хотя Шэди и был не очень явным мужчиной, то собака зато оказалась явной самкой, мощной и поистине матерой: как, например, бывают матерые вдовы, заправляющие всем домом после смерти кормильца.

Шэди на тот час как раз выбрался из своей декоративной избенки и уселся рядом с крыльцом на приступке, расстегнувшись навстречу последнему летнему солнышку. (Из последнего замечания можно вывести, что со времени Великой Пертурбации прошло две-три недели или, по крайней мере, целое, но неясное число лет.) Приблизившись к нему, собака уселась напротив и с молчаливым вызовом поглядела ему в глаза. Собственные ее глаза были почти что черные, разительно отличающиеся от обычных серых, карих или голубых, как у хаски, и, по свидетельству очевидцев, смотреть в них был чистый ужас. Вообще-то изумительное дело! Хотя встреча этих двоих происходила при очень малом и весьма отдаленном стечении народа, несомненных очевидцев оказалось десятка три-четыре, а через час не осталось человека в Полынове, который не был осведомлен о случившемся до тонкостей.

— Ты пришла ко мне, — полуутвердительно сказал Шэди.

Отчего он вообще забрал в голову, что лесные псы могут кем-то заинтересоваться, да еще так целенаправленно, никто не понял. И почему тогда именно им, голубоватым дохляком, а не кем-то еще? Однако выглядела эта сцена как сговор или обмен мыслями под гипнозом.

— Ну, ты не голодна, это ясно, — продолжал он. — Тогда что же?

Собака чуть повела взглядом в сторону поляны, откуда пришла, затем снова вперилась в собеседника.

— Ты желаешь, чтобы я пошел с тобой — пошел туда, где не проходил никто из людей.

Те же свидетели потом уверяли, будто удивительная псина кивнула, что маловероятно: зачем внешние речеподобные знаки умеющей объясняться мысленно? Если же она не могла говорить, а Шэди сочинил ее реплики от расстройства воображения, то ведь кивать собаки и подавно не способны. Куда большего доверия заслуживают утверждавшие, будто собака слегка вильнула своим пышным и тяжелым хвостом, разложенным на траве наподобие опахала: интернациональная собачья повадка, любому псу ясно, что довольна.

— И прямо сейчас, верно? Вообще-то мне все равно, когда.

Шэди послушно поднялся с угретого места, надвинул на уши свою дурацкую ермолку, застегнул свой несуразный жилет и, даже не озаботившись хоть чем-то припереть дверь, исчез из истории города Полынова на веки вечные. Люди, какие случились, из-за своей оторопи провожали его молча, местные же дворняги и ухом не шевельнули ни на него, ни на его спутницу: случай по меньшей мере беспрецедентный, ибо пришествие «псов с той стороны», как правило, повергало местное собачье население в состояние визгливого шока. Правда, затявкал на них, вынырнув из-под низа кованой калитки, некий злофактурный и мелкотравчатый кобель из тех, кто всю жизнь ловит ворон, но ни одной пока не поймал, тем более белой: но с дурака какой спрос?