Тем временем месяц спрятался, слегка развиднялось, и стало видно воочию, как прекрасно отдохнувшее и напитавшееся свежестью орудие нашего Тельца даже в состоянии покоя: на фоне светлой кожи — смуглое, в благородных жилках, как скрученный табачный лист, кожа чистокровного жеребца или тыльная сторона лепестка неувядаемой розы. Увенчивался этот сочный стебель также цветком — густо-пурпурным, с двумя крупными мясистыми лепестками, едва вышедшими из полуоткрытого бутона; и мясистая двойная луковица, откуда произрос этот крепкий, цветущий стебель, являла вместе с ним лучший символ тройственности, каковой можно себе представить.

А смуглый живот Марион был как чаша, жаждущая, чтобы ее наполнили золотистой, отборной пшеницей, и смололи ее, и испекли хлеб в печи. Те уста девушки, пухлые, влажные и подернутые нежнейшим рыжеватым пушком, что не говорят ни по-фламандски (выражение Тиля Уленшпигеля), ни на каком другом словесном языке, были, однако же, красноречивы в своей немоте; слегка приоткрываясь, они показывали другие губки, чуть сморщенные и потемнее первых, подобные той розе, что уже обветрена и опалена солнцем; а те, в свою очередь, окаймляли узкий и тесный вход в пещеру тайного знания, волшебный грот Цирцеи, что отбирает людей из толпы скотов, тайник сокровищ и могилу напрасных упований. И почувствовал себя Влад перед лицом этой пещеры, страшной и сладостной, всего лишь пожилым, хрупким сперматозоидом, нахальным агентом внедрения, до неприличия маленьким гигантом большого секса, стоящим у той несказанной тайны, имя которой — Жена.

Он был одиноким пахарем уж не белого листа и не белой бумажной простыни — безбрежной алчущей степи, и лишь три быка было впряжено в его плуг, один матерый и два юных одногодка.

Но истое и истинное смирение послужило, как всегда, к вящей его славе.

Ибо пропал у него всякий страх, если и был ранее, и закрыл он ртом говорящие губы Лунной Смуглянки, чтобы не рассказывала более страшных историй, а потом прикоснулся цветом своей мужественности к немым ее устам, приоткрыв их и сразу найдя ту крошечную почку, что всем была подобна его цветку. И привела его сия битва цветов в сад, где текут потоки, в подземную, потаенную и одетую растительностью пещеру, где текут обильные воды.

«Герб, гербарий и жерба мате

Процветают в твоей тесноте», —

сказались ему чьи-то несвязные стихи, может быть, Оливера или Далана, посвященные саду Рахав.

И оросил он этот пещерный сад своей кровью и своим семенем, наполнил благороднейшим и ценнейшим своим достоянием, ничуть о том не жалея.

Многажды бил цеп по току, и звенела земля, молот по наковальне — и отзывалась она сладостным стоном; и отъединялись друг от друга, боясь превратить свое зерно в уголь раньше, чем в хлеб, страшась расплавиться и стать единым целым, а в единстве том — затеряться. И вливался мужчина в женщину, как вставная новелла в роман Сервантеса: прерывая его плавное течение и запутывая тропы и тропинки. И так повторялось долго — превыше тех человеческих сил, которые могли быть у их смертной плоти. А когда, наконец, свершилось предначертанное всем безмерно любящим — ибо у обоих не стало сил противиться, — оба они умерли, естество их, смешавшись, снова разделилось, но иначе, по другим контурам и границам, чем до того.

За этими донельзя серьезными забавами наступило утро.

— А раз утро, — зевнул Василий, — пора мне спать-почивать, как коту-баюну. Вечером продолжим.

— Не продолжать, а насовсем выбираться тебе пора из того, что насочинял! — с негодованием произнесла стройная, как писчая трость, Аруана. — Надо же, заставил циника впасть в сентиментальную повестушку, а к бесстыжей лунной ведьме привил сострадание. Порядок знаков зодиака едва не спутал и только потом опрометью поправил, но как! Попа между любовников воткнул… Да и стиль у тебя сбивчивый и амбивалентный — то едва ли не по фене ботаешь, то без каких-либо перебивок влазишь прямиком в куртуазный маньеризм; и не поймешь, среднеарабские любовные трактаты при том цитируешь или методпособие для начинающего наркомана. Оставь ты этих влюбленных в покое, пожалуйста. Они свое право на самостоятельную жизнь вот как заслужили.

— А что, и оставлю, — с удовольствием отвечал он, кутаясь в свои пледы еще плотнее. — И выберусь, благо есть куда. Я тут кстати вспомнил, что однажды в очередном припадке трезвенности учредил Кабачок Тринадцати Стульев — столько было нас всех; хорошие мои друзья плюс я сам. В этот клуб полагалось вступать одним лишь полным кавалерам Золотого Руна, а форменное одеяние членов состояло из обтяжных белых кюлот с голубой лентой, подвязанной под правым коленом, длинного барежевого эскарпа, замотанного вокруг шеи и с концом, перекинутым через плечо, а также зеленого сюртука в талию. Ну и, конечно, на шее — барашек, висящий в позе полнейшего изнеможения. Шашлыков из баранины в Кабачке, разумеется, не подавали, равно как и чихиртмы, — считалось кощунством по отношению к эмблеме.

— И сидели, наверное, на простых скамейках, чтобы не оскорблять затянутыми в бендеровские штаны задницами самого наиглавнейшего символа, — фыркнула Ткачиха. — Что за чушь ты несешь!

— А руно — это потому, что сам я баран, — с удовольствием продолжил Василий, не обращая внимания на ее реплику. — Сидели же мы, то есть собирались, — на шестнадцатой полосе одного толстенного периодического издания раз в неделю, хотя мест там было всего двенадцать. Но это обстоятельство не было нам бедой и помехой: ведь один из нас обычно находился в отлучке — искал свой Грааль, чтобы заслужить персональную овечью шкуру и получить из ручек своей дамы интимный девиз, вышитый на голубенькой ленточке… О благие времена! О пани Бася, моя Прекрасная Леди! О мой верный оруженосец Михрютка! О пан Директор и Пан Профессор, мои преданные вассалы! Где вы теперь? Каким ветром вас разметало? Увы, где прошлогодние снега…

— Что называется, в небесах раскрылись люки, — вздохнула Аруана, — оказалось, это глюки. Ладно уж, заползай на свой персонально заслуженный стул, что стоит за овальным столом, и спи дальше в частном порядке. Главное теперь — за Беляной уследить.

А издалека доносилось тихое:

«Спят не разнимая рук,

С братом — брат,

С другом друг.

Вместе, на одной постели.

Вместе спали, вместе ели».

Это Лунная Дева, Бузинная Дочка своей Бузинной Матушки, вспоминала стихи своего литературного прототипа как свои собственные, готовясь во всеоружии встретить грядущий день.

День же после того ночного безумия, будто наведенного на них кем-то, вдруг возник во всей своей ясности и простоте, осветив на могильной плите парочку достаточно полнокровного вида. Странно только, что по неизвестной причине никто из дневников — обслуги и посетителей — не видел их и в упор. Но то было им только на руку: сладостная легкость и уверенность в безнаказанности одели их наготу как плащом и позволили невозбранно любоваться окрестностью.

Ибо рассвет протрубил кладбищенский сбор, и на территорию выбросились первые десанты.

Здешний город мертвых содержался образцово и не без изящества: то было модное кладбище, раскинувшееся почти что на всю пригородную зону, и в родительские дни живых тут бывало никак не меньше, чем мертвых, а бодрствующих — куда меньше, чем спящих. Всё же утром, днем и ранним вечером это кладбище было полно жизни: гости ухаживали за газонами и клумбами, подновляли черноту загородок и позолоту надписей, красили завалинки — словом, делали для себя то, что Мариана творил ради всех. Солнце тем временем старательно освещало склепы благородных очертаний: некоторые, проткрыв свои врата, показывали полированные и инкрустированные саркофаги и надгробия из полудрагоценных минералов. «Дикие», то есть отдельные могилы были немногим хуже коллективных захоронений, тем более, что вольный воздух давал возможность прихлопнуть дорогого покойника особенно авантажным памятником.