— Но тогда ты был жив и я жива, а теперь мы оба почти мертвые, — вздохнула его возлюбленная. — Только без конца, как сросшиеся в утробе смерти близнецы, перегоняем последнюю каплю жизни из одних сосудов в другие.

— Сосудов — это метко сказано, — заметил Влад. — Сразу вспоминается волшебница Бакбюк с ее бутылью и девизом «Trinch!», то есть «Выпьем!» Думаешь, я сразу всего не понимал, милашечка моя? Э, еще как понимал-то. Как говорится, если всё проиграно, самое время продолжить картеж. Только, знаешь, до того я еще чуток отдохну.

— Ты совсем нехорошо себя чув…

— Да нет, всё в норме, только глючит немного.

— Тогда отдохни, а я расскажу тебе свою истинную историю.

И она поведала ему подробный и слегка сниженный вариант той жизненной притчи, которую он узнал раньше. Какой же интерпретации верить — возможно, и той, и другой, а возможно, ни той, ни другой, — решайте сами.

НОВЕЛЛА О БУЗИНЕ

Весной и в начале мая зеленовато-белый цвет бузиновых соцветий заливал весь наш сад, как пена. Детишки — настоящие гусеницы: знаешь, что мы делали? Рвали эти шарики и набивали ими свои духовые трубки, сделанные из прямых веток той же бузины, только сухой, и играли в войну. Летом ягоды наливались красновато-рыжим цветом, точно лососевая икра — легендарное лакомство тех времен. Мы пробовали их есть — вкусом, как и цветом, они были похожи на человеческую кровь, ядовитостью — на кровь быка, какой она бывает по древним поверьям. Мы и в самом деле тогда чуть не отравились. Я почему-то думала, что если назвать одно другим, оно этим другим и сделается…

(«Если я бык, смотри не погуби себя моею жертвенною кровью, — подумал Влад. — А то мне стоило бы тощим тельцом назваться».)

А в самом конце лета те ягоды, что оставались, почернели: все мои девочки наделали себе из них бус — тогда как раз умерла моя мама. Она была матерью всем нам, вышедшим из пустыни.

Три цвета времени, три цвета бузины — и в каждом ее знаке гибель.

Мама умерла так рано, оттого что была родом из-под «Города с семью вратами и семью дворцами», а его выбрали для испытания второй нашей Великой Бомбы. Их селение стояло на окраине древней равнины, где в башнях молчания наши предки оставляли своих мертвых на прокорм воронам, и обломки их стен еще возвышались посреди закрытого мусульманского кладбища с его частоколом узких белых стел. И вот на этом самом месте, в месте святом и заброшенном, решили зажечь солнце, по внешности подобное тому, что наверху, только вовсе не животворное.

Как-то очень ранним утром военные вывели сонных людей из их домов и велели, не оборачиваясь, карабкаться на скалы, которые окружали пустыню как бы чашей, а сами смотрели на них. Им ничего не объяснили — и когда тяжкий молот ударил в землю, а невероятная вспышка охватила всю вселенную, мама, тогда еще девочка, не выдержала и обернулась.

(«Эвридика и адский дракон, — пробормотал Влад. — Точно».)

Говорили позже, что военные инженеры рассчитали и были уверены, что ударная волна у подножия скал заглохнет и не пойдет поверху. А еще говорили, что то был опыт: как «желтые» вынесут всё то, что останется от волны, ушедшей в песок, — ее свет, жар и невидимые лучи. Нет, в большинстве своем они не были жестоки — просто так проявилась их наивность.

Я говорю так, потому что мой отец был с теми, кто сотворил солнце мертвых. Все они обрадовались, как славно у них получилось: и Башня обратилась в пар, и камни на могилах частью ушли в небо, частью оплавились, и овцы, которых они согнали в особые загоны, стали углем и обезображенными трупами. Отец был шофер и возил генерала, и вот все генералы на своих автомашинах заторопились поближе к месту, где остывало их солнце, чтобы оценить его мощь и полюбоваться его убойной силой.

Мертвые им отомстили: в живых остался лишь один, тот, что позднее стал моим родителем, и то по необъяснимой случайности. Однако он сильно укоротил свои дни и стал неспособен ни к какому мужскому делу.

Ты говоришь, то была радиация? Тогда почему моя мама, которая нарушила запрет, осталась жить вопреки тому, что скосило многих его не нарушавших — и невольных палачей, и безвинных жертв? Кто выбрал ее и выделил изо всех?

Прежняя жена отца развелась с ним почти сразу: но вышло так, что он влюбился в юную туземку, безродную сироту, и захотел хоть как-то возместить ей ее потери. Ему ведь и пенсию дали, и домик в его родных местах, так что жить было можно — а слишком далеко они не заглядывали.

А потом, вопреки всем законам, как бы от одной любовной чистоты, родилась я. «Золотое дитя», — говорили они мне. Ну да, если судить по внешности: золотое, смуглое и гладкое, как те старинные бляшки, что выкапывают из курганов и отбивают от земляной корки… Внутри у меня не было ни желудка, ни почек, ни печени, ни прочего, Влад: только сердце и огромные, переродившиеся легкие, опутанные сеткой капилляров. Я дышала материнским молоком, вдыхала ароматы из воздуха, вбирала жизнь всеми порами, всеми отверстиями тела — потом из них же и выделялось то, что оказалось не нужно, — и даже не знала, что отличаюсь от прочих детей.

Родители берегли меня от медиков. Пока мама давала мне грудь, всё было хорошо: видимо, в молоке была ее кровь — так мало, что она даже не замечала того, — а может быть, природа озаботилась сделать мою младенческую пищу пригодной для меня каким-то иным способом. Из-за того, что вся моя нечистота выделялась через кожу, меня часто мыли: можно сказать, я всё детство провела, плескаясь в тепловатой или прохладной воде. Но ведь это принято среди малышей — ходить чистыми. Позже родители и иначе выручали меня — многого мне никогда не было нужно. Но потом, когда мои отец и мать умерли, папа — рано, мама — позже, я… мне приходилось пить тех, кто любил меня. Мне годилась только живая кровь, совсем немного, как я уже говорила: и я всегда возмещала ущерб тем искусством, что само по себе, как говорят, приводит мужчину к болезни и смерти. И никогда я не просила у моих мужчин ничего сверх того, что они с радостью давали мне сами; и не обманывала — это они обманывались насчет меня. Возможно, не понимая моих метафор, может быть, из-за того, что истолковывали метафорически то, о чем я говорила им открытым текстом.

И они всегда быстро умирали — я замечала это: не прямо и просто, но от болезни и тоски, в войне или случайной перестрелке. В честь каждого из них победно цвел новый куст бузины, что я сажала в моем саду, кроваво плодоносил и чернил свои ягоды в знак торжества.

Ты первый, что погиб до, а не после — и это дает нам обоим надежду.

Ты первый, который не строил иллюзий. Ты простишь меня?

— И много было этих… любящих? — спросил Влад.

— Я не опускалась до счета, — слегка надменно ответила Марион. — Ох уж эти мне мальчишки с их слюнявыми поцелуями! Насосутся, а потом в азарте бегут записываться в армейские добровольцы.

— Вот что получается, когда бабцу дают право голоса и сексуального выбора, — с фиглярской ужимкой продолжал Влад, — вместо того, чтобы постучать им о стенку и правильно употребить.

— Вобла я тебе, что ли? — возмутилась Марион. — Зачем так шутишь?

— Прости и ты меня, как я тебя прощаю, — ответил Влад. — А то увязла в своей вине, и не раскачаешь. Вот-вот слезоточить примешься. Если же рассудить начистоту, то стоит иногда выпить из мужчины часть его гонора, его ложной сути, чтобы его очистить. А на совпадения стоит наплевать: мы, мужчины, по жизни хрупки и ранимы, и своротить нас с ее стези — пара пустяков. Только и знаем, что плодимся и дохнем, как дрозофилы: это ж наша родовая черта — генетическая близость к отряду мушиных, как следует из одного культового фильма. А вы, женщины, все одинаковые кровопийцы, только на разный манер. Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мужику вы оставляете — один унисекс! Кстати, один из его певцов и практиков, некий Оскар, в конце жизни загремел в тюрягу и там понял, что всякий настоящий мужчина тоже убивал свою кралю: если не словом, тот делом. Так что мы квиты!