Мы не могли избежать общей участи, не могли не обзавестись фальшивыми копиями. Но знающий — различал.

Виршеплет и поэт нередко одеты одной обложкой.

Жрица в непогоду делит кров с гетерой.

Но в обеих соседствующих парах незаметно происходит взаимозамена. И не всегда к худу.

Мужчины воевали: женщины учились у нас, как роднить их в своей ненасытной купели.

Мужчины убивали себе подобных: наши женщины рождали им настоящих детей — из пламени страсти, не из глины расчета.

Мы ниспосылали в каждый земной брак нашу искру, и это она, а вовсе не дети, не давала браку распасться. (Освящение свыше — о, оно было лишь тем, что позволяло страсти плавно и без трений скатиться в дружбу.) Позднее эту жгучую крупинку, эту восточную пряность припечатали как «технику секса» — что за душевная грубость! Но в ней есть и своя правда — возможно, так освящаются крупицей просфоры там, где не находят в себе места для всего божества.

Естественно, нас объявили ведьмами и шлюхами. Такое бывало тоже, но то уже были не мы — или не мы истинные. Правда была в том, что мы прятали себя, прикрывались этими обликами и, не снимая масок, принимали смерть и позор: пусть лучше клеймят нас — лишь бы не Триединую Богиню. Ведь само ее существование мы держали в тайне от людей, хотя не от церкви.

Ибо церковь подсознательно всегда знала о высоком предназначении эроса, и даже теперь ополчается на секс не как на животность (это лишь прокламируется), а как на властного конкурента. Даже низкий секс — метафора высокого эроса, который есть символ пути.

Но ныне мы расквитались: тантрический Восток изловил Запад на приманку, сделанную во вкусе последнего — то есть очень аляповато и пестро. Снова секс, снова техники и ремесленничество — но ведь сама искусственная муха рыбу не убивает, она только помогает удилищу подсечь ее и выдернуть из привычной среды. И тогда он, мнящий себя сугубо водным жителем, обнаруживает, что, как целакант, может жить в обеих средах! Воздух — стихия, которой стоит овладеть, даже если она сжигает вам жабры: это как новое заселение земли…

Самая умная приманка — та, которая становится самой рыбой.

Нет, нашей Богине стоило пройти через поругание, чтобы испытать триумф!

А дети… Что же, Бог всегда нуждается в них и творит их, когда ему угодно — незачем навязывать ему конкретный способ.

Только пускай не забывают и они.

ДИХОТОМИИ ЛЮБВИ ИЗ ТЕТРАДИ БЕЛОЙ СОБАКИ

ПРИРУЧЕНИЕ ЕСТЕСТВЕННОСТЬ

Экзотеризм Эзотерика

Религия ЭРОС Мистика

Семья Любовь

В знаке Весов

Имя — ЭМАЙН

Время — между сентябрем и октябрем

Сакральный знак — Вино

Афродизиак — тмин

Цветок — черемуха

Наркотик — виноград

Изречение:

«Однако какое несказанное блаженство дает чистая уверенность познания. Не в сопричастности Богу состояло счастье великих пророков, но в обладании познанием, отлившимся в мелодию мистики. Таким же счастьем дышат иной раз математические формулы и открытия, чистая музыка, да и все, что можно назвать чистым. Всякая в чистом виде выраженная идея, пусть это даже всего-навсего идея механизма, да и все, что сделано толково и с полной отдачей, все это дышит логикой и реальностью, все это не оболочка, не просто форма, но сплошное содержание, на котором отсвет высшего.

Как свободна музыка в своей чистоте, несмотря на всю связанность свою правилами логики. Как свободен чистый человек, несмотря на всю связанность свою правилами совести. Ибо в бесконечно многих сферах реальности, в бесконечно-конечном множестве вещей, во все новых и новых символах является в мир сама необходимость, а на всякий сделанный выбор, сколь он ни кажется обязательным, найдется бесчисленное множество столь же обязательных: такова бесконечная свобода композиции, оперирующей элементами бесконечно строгих правил, такова бесконечная реальность земного в бесконечности внеземных сфер. Таково всё счастливо удавшееся и приносящее счастье в этом мире…»

Герман Брох

Двое людей и собака спустились со стеклянных вершин и черных хребтов к морю, посреди которого неподвижно горбилась глыба острова — обломок горной цепи. Вершина горы была седа от снега, изножье — от белой пены позднего цветения, будто море, прихлынув, там ее оставило. И виделось это всё через хрустальную тишину воздуха и незыблемое зеркало воды очень четко, как бывает только ранним утром в хорошем, покойном сне.

На песке стоял челнок: они столкнули его в воду, погрузились и поплыли. Женщина сидела на корме, слегка раздвинув локти под темным плащом: из-за капюшона, надвинутого на смутно белеющее лицо, напоминала она анх, или crux ansata — египетский крест, сливший в себе символы обеих главных ветвей человечества. Мужчина, в таком же плаще, греб круглым веслом; собака смирно лежала посередине, боясь колыхнуть лодку.

— Весь этот остров, как говорят, вышел из воды таким, как он есть сейчас, — сказала женщина, — разумеется, без строений. Возможно, оставались там следы допотопных руин, которые ушли на дно вместе с разломленными горами, чтобы позже вновь подняться, — их ведь не распознаешь. Но черемуха так же обильно цвела на острове, как на дне морском — и как цветет сейчас, — невзирая на законы сухой земной природы. Прочие растения ему пришлось отыскивать позже, когда они выросли, и отбирать наилучшие.

Прибрежный монастырь был почти заброшен или казался таковым: мощные укрепления из желтоватого, теплого на взгляд камня обветшали, цепи аркад, что вели от них к середине острова, были оплетены виноградом, и виноград жаждал сбора — но его оставили напитываться солнцем и вялиться прямо на лозе. Там, где струны аркад сходились, высилась церковь — плечистая, восьмигранная, слегка расширенная книзу, под ребристым куполом, напоминающим шлем. Казалось, что она, как и подступившие к ней мосты, была вырублена некогда из камня, что складывал остров от века, из самого тела горы, и проросла в естественный фундамент выпуклыми корнями своих контрфорсов.

— Вот здесь он и живет, — сказала Мария-Хуана. — Давным-давно, как говорит легенда, в плетеной из лотосовых стеблей ладье приплыл он сюда и высадился на остров. Был он тогда еще совсем ребенок, гол, беззащитен и не умел говорить — а, может быть, знал один лишь язык своего юга. Звери приняли его; но среди них не было такого, кто бы мог сказать ему, женщина он или мужчина, — звериное чутье определяет это лишь во взрослых — поэтому он с самого начала не сознавал своего пола: однако был так необыкновенно хорош собой, что в него влюбились, как говорят здесь, и солнце, и луна. Позже, когда сюда приплыли люди, он уже не ходил нагим — из себя самого извлек он умение прясть и ткать волокна трав и очески шерсти, хотя одежда получилась очень неуклюжая, будто скроенная из циновки; и поэтому недоумение и неопределенность по его поводу все длились. Люди эти искали не продолжения той жизни, что была у них на континенте, а совсем иного, поэтому создали две монашеские обители: мужскую и женскую. Он ходил и к тем, и к другим попеременно, учился всему, чему его могли научить, и не было на острове и окрест мужчины или женщины, отрока, отроковицы или ребенка яснее и праведнее него.

— Это и в самом деле чистейшая легенда, — усомнился Лев. — Так за все время не подсмотреть за этим созданием…

Занят он был все это время поисками бухты — берег в большинстве мест обрывался в воду очень круто, почти отвесно. Наконец, он отыскал узкую полоску пляжа, от которой к стене поднималась узкая выемка пешей дороги. Троица выгрузилась и перетащила шлюпку подальше от воды.

— Ну, пускай легенда. Чем это плохо? В сказке бывает куда больше правды, чем в дословном изложении. Две вещи я знаю точно: черемуха здесь такая, какой не найдешь больше нигде в округе, и не укореняется нигде, кроме острова, а отшельник до сих пор служит настоятелем в обеих обителях: каждой дарит неделю, чтобы никому не было досадно, а дни, что остаются до круглого года, оба монастыря празднуют вместе.