Чем ближе к цели, тем гуще, выше зеленее становилась поросль — такого буйства здесь она не помнила отроду; закручивалась клубком, поднималась лабиринтом. Кусты цеплялись ветвями, создавая арки, ветвистые деревья смыкались кронами, точно готические своды. Трава склонялась под копытами, мгновенно затягивая нанесенные ими раны до полной неразличимости. Места казались трудно узнаваемы — руины всегда мельче построек, сделанное людьми — незначительнее рожденного природой.

Наконец она, выглянув из-за кожаной занавеси паланкина, с уверенностью произнесла:

— Здесь. Это было здесь.

Место Дома, с его уровнями, кругами, зеркалами и галереями, было пусто и к тому же стянулось, скукожилось, точно с трудом заживший гнойник. На широких ступенях амфитеатра восседали кусты, покрытые белым цветом, внешний купол окончательно просел внутрь; в центре плеши зиял провал, почти полностью забитый глыбами, которые огонь, время и человеческие проклятия спаяли намертво. Иные камни были сглажены, иные стали как земля — потеряли крепость, рассыпались и умягчились. И уже тянули туда жаждущие плети ежевика и заманиха, мох набрасывал свое легкое покрывало, узаконивая и скрепляя хаос, а змея, струясь и играя по камню, отражала солнечный свет своей блестящей чешуей.

— У! Здесь ничего старого не восстановишь никакими орудиями. Все памятные нити перепутались, — разочарованно сказала Нееми.

— Зачем нам старое? В этот день оно прекрасно и так. Сделаем то, чего тут еще не было, — ответил ей Зоро. — Повторение — всегда ошибка. Помнишь, мама, что один дервиш пророка Исы рассказывал про бетонные макеты Домов Бога, сделанные в натуральную величину?

— Да, на том же самом месте, такое же точно с виду, но мертвое вместо живого — или, по крайней мере, нуждающееся в оживотворении, — ответила их мать. — Уж лучше на месте церквей ставить часовни. И ведь там были добрые места, средоточия сил, которые стоило использовать, а перед нами… Знаете, нет смысла вливать старое вино в древний сосуд. Оболочка стареет и напитывается скверными запахами, а добрый напиток сам по себе делается хмельней и слаще.

— Тогда возьмем лишь то, что лежит в стороне — камни и бревна, которые чуть обуглились, но не потеряли своей крепости, — с видом знатока произнес Зоро. — Хватит на такой дом, чтобы жить. А полки для книг встроим изнутри прямо в стены.

— Но пока растянем палатки, — сказала Нееми. — Я люблю черные шатры моей родины, в них летом прохладно, зимой тепло. И деревья тогда можно рубить только те, что мешают другим и сами болеют.

— Уж этого здесь в достатке понавыросло, — отозвался Зоро, — прямо как в Саду. Только красота больно дикая и неприбранная, как твои волосы после целого дня скачки. Но смотрите! Это ведь старое дерево — старое и в то же время юное.

Почти прямо перед ним, немного отстоя от края цирка, цвела яблоня. Ствол ее с одной стороны был покрыт лишайником и трещинами, но с другой круглился, точно стан юной женщины, и был прям; гибкие ветви отяжелели от одних бутонов, густо-розовых и махровых, подобных резному кораллу. Некоторые уже раскрывались — позже, в пору завязи, им суждено побледнеть и отдать свой цвет плодам.

— Та самая яблоня из сказки, — сказала она, ступая на землю. Люди вокруг почтительно отводили глаза — негоже вперяться в Старшую. Вынула ларец с Книгой и, поклонившись, торжественно поместила его у корней.

— Вы подобны друг другу: Книга есть Древо, Древо есть Книга, — тихо произнесла женщина. — В вашем рождении смерть, в вашей смерти — рождение. Ваши знаки проявляются пламенем и сами суть пламя. Вы встретились.

Знаки и знамения этой Книги они и прежде, и теперь пытались разобрать прежде всех прочих. Страницы были сделаны из чего-то похожего на пергамент, но нетленный и сохраняющий упругость юного листа; огонь, вода и время только зачернили их и сделали чем-то вроде шифра, но окончательно стереть не смогли. Темнота страниц казалась оборотной стороной света, вспыхнувшего с них однажды. Следы пера или стилоса, а, может быть, и тиснения на каждом из листов слились в сложную пиктограмму, цельную в своем нечаянном совершенстве; в иероглиф, заключенный картушем поля. Стоило сосредоточиться на этом начертании, или клейме, или иконке, затем коснуться взглядом или ладонью — и внутреннему взгляду открывалась целая история: каждая страница несла свою, и в то же время любое из повествований могло разрастись и включить в себя всю Книгу. Эта ожившая картина была куда более связной, чем сон, и достоверной, чем воспоминание, однако разрасталась в свой собственный текст, чем-то, если не многим, отличный от порожденных иными клеймами.

Всё вместе походило на голограмму — кристалл, который может быть расчленен на куски, каждый их которых несет в себе все объемное изображение кристалла; на зеркало, разбитое на мельчайшие зеркала, в каждом из которых играет свое собственное изображение; на клубок нерасчлененного знания, который распутывается, стоит лишь потянуть за любую из перепутанных нитей; на морскую звезду, способную пропустить себя через сито и вновь, следуя неведомому и невидимому чертежу, соединить свои разрозненные клетки. Но изображения, голограммы, нити и звезды были разные.

Миф, который открывался перед ними, не соблюдал единства времени, места и действия, рядился в различные костюмы и выступал на фоне самых разных декораций. Этот непрестанный карнавал, впрочем, не мешал следить за совокупностью событий и видеть за разными масками одни и те же лица, в разных одеждах — одни и те же тела, а за всей этой круговертью — единую пружину, причину и закон.

Так они трое играли в Книгу, а Книга проявляла их самих. По мере углубления в нее Дом возрастал — не такой, как замыслили дети, но и совсем не такой, как прежде. И вот когда ядро нового Дома было воздвигнуто вокруг Яблони, которая стояла на просторном внутреннем дворе, в окружении газонов и аркад, у детей появились собственные ребятишки. И уже эти новые отроки и отроковицы попросили бабку нанести то, что порождала Книга, на чистые белые листы. Она тогда приложила, в угоду внукам, немалые усилия, пытаясь свести все эпизоды к одному знаменателю и подровнять под одну гребенку. Однако прежние качества Черной Книги возобладали и в Книге Белой: сюжет, выиграв в связности, норовил проиграть в логичности, ослабление Логоса приводило к прирастанию Интуиции. Из авторского текста виднелись полупереваренные кости цитат, иной эпиграф так и норовил подмять под себя главу, которую предварял. Любой из чтецов и слушателей, развязав свои творческие силы, сам становился избранным героем, отчасти прилагая к тому обстоятельства своей жизни, и входил в Книгу не замечая, в свою очередь, того, что она выворачивает себя во весь мир.

Да, прав был Лев, когда однажды сказал, что в одной этой Книге заключены все книги былого Дома, которые, сгорев, были всего лишь выпущены на волю с правом призвать их назад.

Теперь происходило именно это. Позже люди дали клеймам название, и стало возможным открыть Книгу в нужном месте, только окликнув ее одним из имен.

Вот эти имена.

Братья

Жили-были, не тужили два брата, спаянных одной кровью: Кабил и Хабил… Что, скажете, слишком уж прозрачно, несмотря на бедуинское прочтение библейских имен? Или, наоборот, чересчур мрачно, что в данном случае то же самое? Ладно, давайте тогда по-другому.

Жили два брата: Мефодий и Плазмодий. Первый изобрел слоговую азбуку, второй — витиеватое написание ее харфов. Первый учил, как складывать слоги в слова, слова — в фразы, а фразы — в периоды. Второй — как слышать промежутки, видеть между строк и погружаться в маргинальную пустоту страничных полей.

Что, снова не подходит, говорите? Очень уж заумно? Ладно, попробуем в третий и последний разок.

Ну, естественно, второй абзац — такая же фантастика, как первый — миф, а второй — чистой воды словоблудие. Тем не менее, ничто не мешает этим историям до предела приблизиться к живой и животрепещущей реальности. Не забывайте о том, что миф, по последним научным данным, и есть самая глубокая истина, только выраженная отнюдь не в общедоступной форме и не для широкого круга непосвященных. Неужели вам — из-за хронического нежелания пошевелить извилиной — так желательно пополнить собою полк профанов? Или в ход пошли вытесненные в подсознание и рационализованные имперские амбиции?