Ох, да что с вами спорить, давайте переходить к неприкрашенной сути дела.

…То были два умеренно пожилых девственника, и звали их Иосия и Закария. Тут надо сказать, что в стране Библ, откуда они почему-то оказались родом, все мужские имена традиционно оканчивались на а, женские же — на все прочие буквы здешнего алфавита. Что касается постоянного и даже злостного искажения традиций, которое мы можем в дальнейшем наблюдать, то невелика в том беда: ведь верно сказано, что исключения суть подтверждение правила и служат к вящей его славе, даже если их количественно и по весу гораздо больше. И еще сказано: правило для того только и существует, чтобы его нарушать.

Если углубиться в родословные дебри, которые в данном случае напоминают не дерево, а скорее раскидистый терновый куст, то окажется, что начало всему положил некий легендарный предок по имени Грегор Мендель, по всей видимости, иностранец, который первой половине своей жизни был вполне добропорядочным монахом и в этом своем состоянии даже на нечто набрел и нечто изобрел — как помнится, по части бобовых. Однако затем (как говорится, земную жизнь пройдя до половины и оказавшись в сумрачном лесу, что рос на окраине Библа) вдруг поддался проповеди одного августинского монаха, расстриги и бродяги по имени Мартин, сам по примеру того расстригся, отпустив буйную, до самых плеч, полуседую шевелюру, со скандалом оженился на бывшей монахине (оправдываясь почему-то тем, что ныне он сам родил самого себя нового и дополнил свою фамилию) и даже, как сплетничают, написал по случаю того бравурный свадебный марш. Понятное дело, после всех его подвигов только в Библе ему было и скрываться; в ту пору это была самая крепкая обитель диссидентства, хотя длилась пора недолго.

Легенда, которую мы поведали, безусловно перепутала предков с их потомками; одно известно со всей достоверностью. Многочисленные отпрыски мужского пола, которые родились от его семени, чтобы населить страну Библ, и их собственные дети уже твердо и с честью несли по свету фамилию Мендельсон; однако памятуя беспечальное предково прошлое и в какой-то мере сожалея о нем и желая искупить, в узилище брака вступали неохотно, а размножались в неволе и вообще спустя рукава (или, точнее, полы и подолы). Все же, пока родительский авторитет еще довлел над свободной волей и правом на самоопределение, дело умножения славного рода кое-как, но продвигалось, к родословному древу прирастали новые ветви и давали отростки, одеваемые и овеваемые свежей листвой. Кроны сплетались ветвями с иными деревьями, и все они смыкались в свод, наполняя собой и своей прохладой знойную землю.

Помимо сыновей, рождались дочери, куда менее склонные к интровертности и одиночеству и куда более — к свиванию гнезда и плодоношению. Но фамилии они не продолжали; то были отрезанные ветки, привитые к чужому стволу и цветущие не за нашим забором. Разумеется, в старину еще можно было поддержать скудеющий род жаркой просьбой властителю и дать фамилию крепкому дочернему потомству по причине отсутствия или хилости сыновнего. Но патриархальная благодать изживала себя, победно наступало новое время, и всё истончалась вершина могучего некогда ствола, покуда не обрела за многотерпеливость свою двойной венец — неких чудаковатых близняшек.

Иосия

Среди однояйцевых двойняшек всегда бывает один старший, другой младший. Так вот, первым — вполне законным и вовсе не оспорившим первенство, как Иаков, — был Иосия.

Проживал он, скромно прилепившись к владениям младшего брата. Ибо Закария унаследовал — в полное свое распоряжение и без споров — родовое гнездо, уютную двухэтажную руину из бетона и замшелого рыжего кирпича. Точнее, бетонным был высокий фундамент, кирпичным — высокий первый этаж, а чердак (или, по-новомодному, мансарда) был сложен из толстенного бруса, тяжестью и прочностью едва ли не превосходящего обожженную глину. Правда, жук и червь уже проточили в дереве свои письмена, уподобляясь в своем занятии двуногим постояльцам из тех, что пограмотнее, а кровля состояла из железа только на треть — остальное приходилось на долю множественных слоев олифы и сурика; оттого пребывание в высоких сферах становилось занятием одновременно романтическим, в духе барбизонцев и пуантилистов, и рискованным. Иначе говоря, живет на чердаке тот, у кого свой чердак отъехал.

Именно поэтому этот верхний этаж стала любимым местом Элизабет, жены младшего брата, где ей голову приходили самые необоснованные изо всех сумасбродных ее идей, коим несть числа. Внизу уже давно господствовали ее вкус и трудолюбие: атласные складки занавесей, деревянные кружева шкафов, тяжелые домотканые половики, медь и бронза, лощеная, вощеная и накрахмаленная чистота. Верх же, куда ссылались предметы, потерявшие или не находящие места в крошечном Лизином мироздании, постепенно становился прибежищем утонченного беспорядка, покрытого патиной въевшейся пыли и древних окислов.

Закария, Лизин муж, ни с тем, ни другим местом не гармонировал: порядок он, как человек мастеровитый, любил деловой, не шибко прилизанный, а творческий хаос, в который, как полагают, ввергает мир любой истинный поэт (поэтом же Закария был настоящим во всех смыслах, можете не сомневаться), напоминал скорее сияющую пустоту. Так что, вдруг оженившись, молодожен сразу потеснил себя прочь от вещного соблазна во флигель, строенный также в два яруса: внизу был каретный сарай, позднее гараж, вверху «дежурка» и одновременно мастерская. Эта мастерская, со струнными рядами полок и методически расположенным инструментом самого великолепного свойства, посреди которой капитально устроился солидный верстак, естественной полировкой и тумбами превосходящий любой конторский стол, была создана предком Закарии будто по его личному заказу. А поскольку здесь обнаружилось и узкое «девичье» ложе в виде матраса, который лежал посреди небольшого острова из толстенных циновок, то Закария тут и поселился. Уж это самой природой было отдано ему в безраздельное пользование!

Сии витиеватые периоды вроде бы должны объяснить, отчего самый главный мужчина в доме удовольствовался самой малой и тесной четвертью доставшейся от предков жилой площади. Не то что он был так скромен — просто не умел противиться обстоятельствам, и оттого они ему всегда благоприятствовали. В самом деле, разве вина Закарии, если он выбился из холостяцкого состояния, когда старший брат еще стойко в нем пребывал? Зато теперь и сам Иосия подселился к нему в нутро пещеры из плотного камня, который, в отличие от глины, днем впитывал в себя нестерпимую жару, а в темное время суток постепенно отдавал. Там уже давно не было ни карет, ни более поздних автомобилей, ни их корма. В эру двуколок и тарантасов тут были выгорожены денники, и оттого дух, который витал в этих стенах, был даже более сенной и древесный, чем бензинный и горюче-смазочный. Чуть попахивало сбруйной кожей, смолой и дымом от крошечной печурки, которую в семье почему-то обозвали «душегрейкой». Кстати расположилась у одной из стен и поленница из отборного сухостоя, которую не извели по причине глобального потепления, случившегося во времена еще отца близнецов. Ее с оглядкой изводили теперь на щепу и чурбачки, ибо печка потребляла только деликатный корм.

Тут, сложенные в деловом порядке, в ожидании часа своей славы, то ли грядущей, то ли уже прошедшей, таились по углам остатки явной древесной рухляди: забор и калитка, расщепленные на тонкие рейки, чурбачки, нарезанные из бесплодной смоковницы, филенки от резных комодов и плашки наборного паркета. Закарию все это уже перестало вдохновлять на столярные подвиги, но его брата обуяла ностальгия, а, может быть, смутная потребность в медитации.

Еще здесь был протянут многожильный бронированный кабель; Иосия не спрашивал, кто из предков так для него расстарался, а мигом притащил с работы списанный ноутбук и паровую кофеварку, из братниной мастерской — кусок кремниевой прокладки для футеровки очага, из дома — приземистый стол с отпиленными ножками, раскидистое кресло, плед, латунную турку и два бокала. А больше ему ничего и не надо было для личного счастья.