-  Наммного не надо...

Ради детейвытерпели насмешки и проклятия, но совестью не поступились. Ради детей пашут насвоих «наделах», радуются несказанно каждой ягодке, каж­дой закрытой впрокбаночке. Жертвенная материн­ская любовь - талант. Я встретила сразу двух талант­ливыхмам. Сидят и светятся счастьем:

- Помешку муки купили. Теперь продержимся. Людмилиному Алёше 14 лет. Он в семье застарше­го, и Ленину семью вниманием не оставляет.

-   Ты скажи тётеЛене, - просит маму, - мы ей в этом году огород вскопаем. Ты скажи.

Они вместе носятводу на поливку, собирают жука с картошки, жгут сушняк. Их дружба замешена нена общих посиделках и пустых разговорах, а на общей за­боте. Я намеренно неговорю - на общей беде. Потому что иметь троих детей для матери не беда,женщины эти красивы именно особым светом материнской состоя­тельности, которыйк лицу каждой из нас, да только не каждая из нас торопилась к такому свету.Были дела по­важнее, да посолиднее, чем рожать детей и воспитывать ихпо-христиански. Главный смысл жизни был подме­нён на второстепенный, пустячный,придуманный.

Смотрю на Елену иЛюдмилу и любуюсь ими. Муд­рые, красивые, стойкие. Когда я слышу фразу о том,что Руси нашей пора подниматься с колен, всегда хо­чу спросить: «А кто её наних поставил?» Она сильна такими вот Людмилами и Еленами, которые, прекло­нивсмиренно колени перед Господом, не преклонили их перед жизненными испытаниями.Загадка русского характера: закалённое бедой сердце не черствеет, а утончается,не грубеет, не ожесточается, а полнится любовью. «Чем глубже скорбь...» Темближе Бог! Му­чившая меня недосказанная фраза досказалась вдруг и освободиланаконец меня от изнурительной работы мысли. «Чем глубже скорбь, тем ближе Бог».Именно скорбями пришли мои героини к апогею материнской любви, именно скорбямипостигли любовь Божию.

Всю ночь Женяпростоял в храме на праздничной службе.

-  Мам,можно я сяду?

-  Можно.

-  Акак лучше - стоять или сидеть?

-   Лучше несадиться. И он стоял.

ЛюдмилинАндрей пришёл домой расстроенный:

- Сегодня одинмальчик в школе спросил меня: «Твоя мама добрая?» - «Добрая». А он взял и вытероб мою чистую рубашку масляные от пирожков руки.

- Прости ему, -сказала Людмила, - прости, а ру­башку я отстираю.

В несытых домахмоих героинь радостно и светло. Без телевизоров, без видиков, без компьютеров ипро­чих других обязательных «прибамбасов», живут люди так, как во все временапочиталось великим благом. Материнская любовь покроет с лихвой любые быто­выеизъяны. Потому что насколько материнская лю­бовь земна, настолько она инебесна. Сочетание двух этих ипостасей делает её несокрушимой.

Теперь вкаждодневных молитвах я поминаю Люд­милу и Елену со чадами и прошу у Господамилостей для них. И ещё прошу я у Господа: когда вырастут их дети и пойдуткаждый своей дорогой, пусть никогда не ожесточатся их сердца и материнскийподвиг не из­мельчает и не поблекнет в их сознании. Избранники ведь не толькоте, кто состоялся в этой жизни, но ещё и те, кого очень любила мать.

БУТЫЛКА «ИЗАБЕЛЛЫ» ОТ ДЕДА АШОТА

Вот уже второйчас сижу я у горящего камина, совсем близко к огню, потому что намёрзлась. Ушладалеко, к ущелью, дабы насладиться по­следний раз морем и одиночеством. Чёрнаятуча подо­бралась незаметно. Промокнув до нитки, я медленно побрела, увязая всыром песке пляжа, под крышу дома, где вот уже почти месяц жила и откуда завтрауеду.

Долго не могласогреться. Уже совсем решила, что заболею, вернусь в Москву с джентльменскимнабо­ром простудных симптомов - кашель, насморк, боль­ное горло. Но старый Ашотзасуетился, заскрипел дверями такого же старого дома, зашаркал тяжёлыми ногамипо ступенькам. А спустя время осторожно постучал в мою комнату:

- Я затопилкамин. Спускайся, тебе надо прогреть­ся, слушай...

Кресло-качалкапочти впритык к топке. Ашот очень переживает, усаживает, укрывает потёртымклетчатым пледом. Его подслеповатые глаза в очках. Очки с одной дужкой то идело сваливаются. Он привычно ловит их на лету, опять возвращает на крупный,коричневый от загара нос. Вот уже скоро десять лет, как живёт старик Ашот одинв большом, необихоженном доме в ущелье между двумя невысо­кими горами, наберегу моря. Жена его умерла от сердечного приступа, прихватившего её, когдауеха­ла погостить к сыну в Сочи.

- Даже непопрощались. Она уехала, меня дома не было, ходил перепёлок стрелять. Необнялись перед смертью, прощения друг у друга не попросили.

Ашот частовспоминает о ней, часто повторяется, рассказывает одно и то же. Со старикамитакое быва­ет. Слушаю по нескольку раз, не перебиваю, с кем ему ещё поговорить,когда уеду.

Раньше на Пицундеот отдыхающих не было от­боя. Просились даже во двор с палаткой - толькопустите. А после недавней войны никто не едет сюда, граница закрыта, земляслухами полнится, да и мода сейчас пошла на турецкие берега. Вот и коротаетсвои дни старый Ашот в большом пустом доме. Несколько лет назад, отдыхаянеподалёку в пансио­нате, мы с приятелями забрели в ущелье любопыт­ства ипрогулки ради. Ашот предложил купить у него вина. Купили. А он ещё и по стакану«за так» налил. Вино было удивительное, терпкое, холодное, из под­вала. Онтогда пригласил: «Приезжайте, места мно­го, море рядом, вина в подвале вдоволь,фрукты тоже не покупать...» И вот уже второй год я сбегаю от мос­ковской суетыв старый дом старого Ашота. Моя скромная лепта за жильё - подспорье ему зимойдо­тянуть до лета. Много ли надо старику? Сахар, куку­рузная мука для мамалыги,спички... В этот раз как-то особенно бросилось в глаза: ослаб Ашот. Совсемпригнула его к земле жизнь, подслеповатые глаза слезятся, ноги ослабли, но ондвигается. Целый день топчется по двору и по дому. Всё в его дворе и домепо-старому. Вот только камин...

-   Камин перед твоимприездом сложил. Замерзать стал зимой. Старость. А попробуй, найди сейчас печ­ника.Был один, уехал в Краснодар к сыну, там, гово­рят, отбоя нет от заказчиков.Печка-то в каждом доме нужна. Раньше я без печки жил, у нас зимы тёплые, дастарость...

Ашот пристроился рядомс моим креслом на ма­ленькой скамеечке. В руках у него кочерга, время отвремени он стучит кочергой по разгоревшимся по­леньям.

-   Сколько исходил,слушай... Никто не берётся ка­мин сложить. Был бы молодой, выучился класть печ­ки,хорошее дело, для людей нужное и выгодное. А тут сосед к родственнику напохороны поехал, это за ущельем, далеко, там старая дорога, ещё мой дед по нейездил. Там село в горах, маленькое такое село. Приезжает - и ко мне:

-   Нашёл я тебе,Ашот, печника. Живёт в селе, в го­рах, только старый, как ты. Говорит: «Приеду,сложу камин, если только Ашот торопить не будет. Поти­хоньку сложу».Обрадовался я, слушай, зачем торо­пить человека, говорю. Мне куда спешить? Кзиме ка­мин нужен.

И вот однаждывъехала во двор Ашота бричка. Вы­шел из неё справный старик, высокий, худой, сакку­ратно подстриженными усами, в тёмно-зелёных гали­фе, заправленных вначищенные узкие сапоги. Печник Заур. Неразговорчивый, строгий, важный. Долгохо­дил кругами вокруг заготовленного Ашотом кирпича. Приглядывался, курилтрубку. Потом долго обстуки­вал углы в комнате, всё прикидывал, что и как. Ашотне вмешивался, не торопил. А у самого сердце замер­ло. Что, если попроситпечник заплатить ему деньга­ми? Какие деньги у Ашота? Никаких денег. Мукой ку­курузнойможет расплатиться, а ещё вином, чёрным вином из его знаменитой на всё ущелье«Изабеллы».

Неделю живёт Заурв доме. Не торопит его Ашот. Не напрягается печник, кладёт неспешно по кирпичи­ку,попыхивает своей трубкой. Оказывается, тоже вдовец. Но жена его болела долго,всю её, бедную, скрутило, кукурузу ломала и повалилась в челу между рядов.Отмучилась. А он всю жизнь в горах. Родился там, женился, там и помирать будет.

-   Ты ещё крепкий, -подбадривает его Ашот. - Это я трухлявый пень, а ты крепкий...

-   Какой там крепкий,- машет рукой Заур, - это я на вид, а внутри такая же труха...