Другой ответил:

«Нельзя! Пуст сосуд, но запечатан!»

После чего фигуры как бы растаяли в воздухе,оставив лишь чувство этого адского холода и ужаса. Я не смог больше находитьсятам, мне сделалось безумно страшно, я взял одеяло и до рассвета просидел у васна крыльце.

Лёша! Что могут значить эти слова: «Пуст сосуд,но запечатан!»?

Кажется, я понял. Мы переглянулись с Ириной, и японял, что она тоже поняла.

— Шома! Покажи, как ты крестился вчера вместе снами?

Он удивлённо посмотрел на нас, сложил правильнопальцы, поднёс их ко лбу, к животу, к правому плечу, затем к левому и сновапосмотрел на нас.

— Шамиль! Это и есть неприступная демонам печать— крестное знамение!

Ира поднялась.

— Лёша, позвони-ка батюшке, я думаю, что он ужедавно на ногах. Я пойду, посмотрю в комоде чистую белую футболку, думаю, онапригодится.

Футболка пригодилась.

За обедом у нас присутствовали два дорогих гостя— отец Флавиан и «новопросвещённый раб Божий» Николай-Шамиль, принявший святоекрещение с именем недавно прославленного Государя-мученика.

Кажется, в воздухе запахло венчанием!

ГЛАВА 4. СПРАВЕДЛИВОСТЬ

И вот так всегда!

Господи! Ну когда же я научусь смиряться!

Стоило мне погрузиться в глубины высокогобогословия и приблизиться к познанию понятий «исихазм» и умное делание, какприходит богословски неразвитая, приземлённая мать Евлампия (как обычно,полночи промолившаяся в детской комнате над кроватками спящих «красотулечекненаглядных») и, глядя на меня, даже как будто и с укоризной, заявляет:

— Алексей! Ведро колодезное опять оторвалось.Лучше бы его к цепи стальным карабинчиком прикрепить, как у Семёна Евграфовича,а не проволочкой алюминиевой! Вы бы достали ведёрко-то, я уже багор от соседапринесла, только вот мои руки коротковаты, сама не дотягиваюсь.

Ну и как тут духовно развиваться?!

Ведро я достал.

Звоню:

— Семён Евграфыч! Ты дома? У тебя случайно незавалялся, взаимообразно, запасной карабинчик, вроде того, которым у тебя ведров колодце крепится? А то моё четвёртый раз за лето обрывается с проволоки, амать Евлампия взглядом обличает!

— Приходи, Лексей! Подберём тебе карабинчик!

— Мать Евлампия! Ну, скажите, разве я не смирен?

— Не смирен, Лёшенька! Ох, ещё пока не смирен!

Вот так! Это я ещё и не смирен! Вот что значитбогословская необразованность в нашем женском приходском монашестве!

Во дворе у Семёна звенит циркулярка — Семён сЮрой-спецназовцем нарезают у сарая какие-то бруски.

— Бог в помощь труженикам! Семён, Юра,здравствуйте!

— Здорово, Лексей! Пожди минутку, ужезаканчиваем!

— Может, помочь чего?

— Нет, спаси Господь, последний брус дорезаем.

Циркулярка замолкла.

— Алексей, ты торопишься? А то, может, чайку снами выпьешь?

— Выпью, Семён Евграфыч, всё равно мои все кСолодовниковым на день рождения их Ксенички пошли, а я книжку читал, да тут этоведро... Нина-то дома?

— Тоже у Солодовниковых, именинный пирог импонесла, с ягодами.

— О! Ну почему это не у меня день рожденья?

За разговором Юра-спецназовец вернулся из летнейкухоньки с закипевшим чайником в одной руке и гроздью кружек на пальцах другой.«Фирменный» Семёнов чай на травах заблагоухал на заднем крыльце, где мы наскорорасположились. Юра быстрыми точными движениями нарезал на дощечке утреннийдомашний Нинин хлеб, поставил миску с кусками сотового мёда, взял по кусочкутого и другого, и тихо присел на нижней ступеньке, поставив перед собой большуюалюминиевую армейскую кружку с дымящимся напитком.

Юра был, как всегда, молчалив и задумчив. Левая,изуродованная осколком гранаты, кисть руки двумя работающими пальцами сжималаломоть ароматного хлеба, от которого Юра, не торопясь, отламывал кусочки иаккуратно клал в рот.

Появился Юра у нас в Покровском весной, вскорепосле Пасхальной недели, точнее, был «появлён». Я как раз присутствовал при этом.

Помогая звонарнице Аксинье поменять некоторыеверёвочки на «языках» колоколов, пообтрепавшиеся за время пасхальных трезвонов,и, между делом, любуясь открывавшейся сверху колокольни умиротворяющейпанорамой весеннего Покровского, я первый заметил приближающийся к селу вклубах пыли видавший виды милицейский УАЗик Михалыча, начальника 2-го отделениямилиции в Т-ске, большого почитателя отца Флавиана.

Вместе они проводили какую-то воспитательнуюработу с трудными подростками, результатом которой стало воцерковление всейсемьи самого подполковника и примерно трети личного состава сотрудников егоотделения.

— Батюшка! К нам гости! — перегнувшись черезперила, крикнул я Флавиану, сидевшему с какой-то старушкой на скамеечке уколокольни, — Михалыч «при исполнении»!

Флавиан махнул мне спускаться, поднявшись славочки, благословил старушку и отправился к воротам встречать гостей.

Из подъехавшего милицейского УАЗика,действительно, вылез Михалыч. Не стесняясь молоденького сержанта, сидящего зарулём, подполковник снял фуражку и чинно принял благословение от Флавиана. Ониоблобызались троекратно.

— Батюшка! Я к тебе за помощью, как всегда.Выручай! Или ты ему мозги поставишь на место, или он кого-нибудь убьёт и я егопосажу, а не хочется совсем. Парень хороший, честный, только вот малость этойвойной чеченской проклятой сдвинутый. Сегодня я его чудом «отмазал», а зазавтра не ручаюсь. Возьмёшь «подарочек»?

Флавиан молча кивнул.

Михалыч сделал знак шофёру, и тот вместе сдругим, постарше, милиционером вывел из задней двери сухопарого, жилистогопаренька в камуфляже без погон и в наручниках. Это был Юрка.

— При батюшке бузить не будешь?

Парень, опустив глаза, мотнул головой.

— Снимите наручники. Батюшка, кваскомхолодненьким не напоишь? — Михалыч вытер лоб и шею носовым платком.

— Владимир Михалыч, квас в сторожке, ты знаешь,где стоит, угощайся. И ребят напои с дороги! — не глядя на милиционеров,отозвался Флавиан и, в упор посмотрев на Юру, спросил:

— Спецназ?

— Спецназ.

— Снайпер?

— И снайпер...

— Грозный?

— Грозный тоже.

— Крестился там?

— Там.

— Отец Тимофей крестил?

— Отец Фёдор.

— Госпиталь в Назрани?

— В Назрани, потом Купавна.

— Пойдём квас пить, Юра, время ещё будет дляразговоров, — и Флавиан, не оглядываясь, пошёл в сторожку. Юрка безропотнодвинулся за ним.

В сторожке, куда и я зашёл следом за всеми, матьСерафима потчевала милиционеров прохладным квасом из деревянной бадейки, атакже свежими пирогами с картошкой и жареным луком. На столе стояла тарелка составшимися от пасхальных трапез крашеными яйцами. Михалыч очищал одно из них ипроводил с личным составом «просветительскую» работу:

— Вот вам, хлопцы, реальный пример. — Он высокоподнял свежеоблупленное яйцо. — Чудо! Яйцо уже третью неделю как сварено и непортится! Свежее и вкусное! — Он с удовольствием откусил половину яйца,прожевал, запил квасом и продолжил:

— Потому что освящённое. Обычное бы уже стухло.А освящённые будут лежать, и хоть бы хны! У моей тёщи с прошлой Пасхи лежат наиконной полке, только подсохли и выцвели немного, но не испортились! — иполковник осторожно положил в рот вторую половинку яйца. — Чудо и есть чудо!

— Товарищ подполковник! Владимир Михалыч! А мнебабка говорила, что ими ещё пожары тушат! — поддержал тему сержант-водитель. —Вроде как у неё на родине под Рязанью целая улица горела, дом за домом, в войнуОтечественную, а тушить нечем было и некому, мужики-то все на фронте. А моябабка девчонкой была тогда и сама, говорит, видела, как старухи верующие всталис иконой Богородицы между горящим домом и следующим, на который ветер огоньгнал. Стоят, говорит, икону против огня выставили как щит, поют молитвы свои ипасхальные яйца в горящий дом покидали, несколько штук.

Огонь, говорит, столбом вверх вздыбился,полыхает, а на старух не идёт. Тот дом, что горел, весь выгорел, под ноль, настарухах платья тлели, а пожар остановился! Бабка говорит, всё сама видела, аона вроде как не врала никогда. Бывает такое, батюшка?