Еще одна легенда, «Слово о похотливом переписчике “Сутры Лотоса”, наказанном внезапной и мучительной смертью», так же проста, но содержит более важную и адресную отсылку на буддийский канон, следуя которому можно избавиться от вожделения: «Переписчик сутр Тад-зихи был родом из округи Тадзихи земли Кавати. Его называли так, поскольку он происходил из рода Тадзихи. В округе стояла молельня Нонакадо. Некий муж принес обет переписать “Сутру Лотоса” и летом 2-го года эры Драгоценной Черепахи, в шестой луне года Свиньи, пригласил Тадзихи в молельню. Возле молельни собрались женщины, дабы совершить церемонию добавления в тушь освященной воды. Между часом Барана и часом Обезьяны небо покрылось тучами и пошел дождь. Чтобы укрыться от дождя, женщины зашли в молельню и уселись возле переписчика, ибо храм был тесен. Тадзихи сидел на корточках позади одной женщины. Его сердце наполнилось похотью. Но как только он поднял ее одежду и коснулся ее, они умерли, соединенные телами. Женщина умерла с пеной у рта.

Верно говорю — то было возмездие защитников Закона. Даже если пламень похоти и сжигает сердце, негоже пачкаться грязью. Домогания безумца — что мотылек, летящий в огонь. В заповедях говорится: “Скудоумная молодежь распаляется с легкостью, увидев женщину или же разговаривая о ней”. В “Сутре Нирваны” говорится об этом: “Если знать истинный смысл любования цветом, звуком, запахом, вкусом и прикосновением, не будешь рад наслаждениям. Трудно обуздать желания. Но предающийся им — что собака, вечно гложущая старую кость”».

Под самый конец эпохи Хэйан и в начале нового, самурайского времени, принесшего Японии отличное от старого понимание многих вещей, в том числе и половой любви, рассказы о чудесах стали чуточку откровеннее и брутальнее.

К таким относятся «Рассказы дайнагона из Удзи», где ясно чувствуется переход от старой — аристократической, хэйан-ской — морали к новым веяниям:

«И вот дошел до них слух, что в доме одного богача имеется дочь на выданье, воспитанная с большой заботою, и что матушка ищет для нее пригожего жениха.

Родители игрока пустили слух, дескать, их сын, первейший красавец в Поднебесной, желает к ней посвататься.

Богач обрадовался: “Именно такой жених нам и надобен”. Вскоре был выбран счастливый день для заключения брачного союза.

Наступила ночь, когда жених должен был в первый раз появиться перед своей нареченной. Его облачили в приличествующие случаю одежды, взятые на время у знакомых, и хотя ярко светила луна, родители позаботились о том, чтобы лицо молодого человека не слишком бросалось в глаза. Сопровождать жениха вызвались приятели, такие же, как и он, игроки, так что с виду все выглядело весьма прилично, как у людей.

С тех пор жених каждую ночь навещал дочь богача, пока не наступило время, когда ему уже полагалось остаться в доме на правах зятя».

Здесь уже и герой — не сиятельный принц, и дальнейшие события, когда жених идет на хитрость, чтобы обмануть невесту, далеки от «высоких» отношений при дворе. И хотя позже еще появляются образцы прозы, в которых изображение сексуальных отношений напоминают «Повесть о Гэндзи», как это происходит, например, в «Непрошеной повести» — «Нидзё», женщина в них оказывается уже не так свободна и мужчина не так женственен: «В ту ночь государь был со мной очень груб, мои тонкие одежды совсем измялись, и в конце концов все свершилось по его воле. А меж тем постепенно стало светать, я смотрела с горечью даже на ясный месяц — мне хотелось бы спрятать луну за тучи! — но, увы, это тоже было не в моей власти...

Увы, против воли пришлось распустить мне шнурки исподнего платья — и каким повлечет потоком о бесчестье славу дурную?.. — неотступно думала я. Даже ныне я удивляюсь, что в такие минуты была способна так здраво мыслить... Государь всячески утешал меня.

— В нашем мире любовный союз складывается по-разному, — говорил он, — но наша с тобой связь никогда не прервется... Пусть мы не сможем все ночи проводить вместе, сердце мое все равно будет всегда принадлежать одной тебе безраздельно!

Ночь, короткая, как сон мимолетный, посветлела, ударил рассветный колокол.

— Скоро будет совсем светло... Не стоит смущать людей, оставаясь у тебя слишком долго... — сказал государь, встал и, выходя, промолвил: — Ты, конечно, не слишком опечалена расставанием, но все-таки встань, хотя бы проводи меня на прощание!..

Я и сама подумала, что и впрямь больше нельзя вести себя так неприветливо, встала и вышла, набросив только легкое одеяние поверх моего ночного платья, насквозь промокшего от слез, потому что я плакала всю ночь напролет.

Полная луна клонилась к западу, на восточной стороне неба протянулись полосками облака. Государь был в теплой одежде зеленого цвета на алой подкладке, в сасинуки с гербами, сверху он набросил светло-серое одеяние. Странное дело, в это утро его облик почему-то особенно ярко запечатлелся в моей памяти... “Так вот, стало быть, каков союз женщины и мужчины...” — думала я».

Что ж, время блистательных принцев и поэтесс-невест безвозвратно прошло. Наступило время суровых самураев и женщин, которые их покорно обслуживали, а следом и самое интересное — эпоха веселых горожан со звонкой монетой рё в кармане, вернее, в рукаве кимоно и профессиональных куртизанок, желающих переложить эту монету в свой рукав.

За первые несколько сотен лет существования японского государства в вопросах пола, семьи и брака, любовных отношений мужчины и женщины сложилась довольно цельная, но многоплановая картина. Главными штрихами, которые ее характеризовали, стали относительно высокая свобода сексуальных отношений в обществе независимо от его социальных групп, восприятие секса как благодатного, богоугодного дела, хотя и с разными степенями его романтизации (одухотворенности) в различных слоях населения, и усиление нравственного контроля за сексуальной жизнью со стороны крепнущего буддизма, становящегося духовной опорой пришедшего к власти самурайского сословия.

В VIII—XIII веках в Японии была создана масса произведений, донесших до нас аромат той эпохи и сохранивших не только заковыристые любовные сюжеты из жизни высшей знати Киото, но и яркие картинки, сценки, эпизоды из жизни других, менее оторванных от простого народа сословий — монахов, стражников, чиновников. Эту палитру создали настоящие мастера слова. Благодаря им сегодня мы с вами можем хотя бы частично восстановить облик японского общества, где народ сеял рис, просо, ячмень, ведомый по жизни культами плодородия и поклонения всему, что может быть связано с природой, урожаем, сексом, родами, смертью — с круговоротом жизни. В это же самое время примерно десятитысячная армия аристократов доводила до неземного, эфемерного совершенства идеи высокой любви, зиждившейся на сексуальных отношениях, которые легко было завязать (было бы поэтическое образование) и легко расторгнуть (было бы желание).

Однако уже тогда существовало серьезное отличие «античной», если так можно выразиться, Японии от античной Европы, в которой тоже царили культы плодородия, любви, обнаженной натуры и соития как олицетворения бесконечности жизни. Древняя Япония — не Греция и не Рим. Здесь не строились статуи, не воспевалось ни мужское, ни женское тело, а телесная любовь, оставаясь делом благородным, все же напоминала упражнения по увеличению рождаемости или снятию стресса и не ставилась во главу угла. Романтические отношения оставались романтическими отношениями — но только для избранных, а секс — сексом — для всех. Японцы, в отличие от европейских современников, больше занимались сексом, чем говорили о нем, не видя в нем средство гармонизации личности и мира, как античные греки и латиняне. Почему? Возможно, это как раз и объяснялось влиянием на общество сложного сочетания буддизма с синто, когда естественная, природная, физиологическая тяга к любви, поддержанная языческими культами, оказывалась ограничена буддийской нравственностью. Она не запрещала, да и не могла запретить любовь совсем, но выдавливала ее в физиологическую сферу, когда половой акт становился частью животной жизни наравне с добыванием пищи и отправлением естественных надобностей.