Столь замысловатое развитие любовно-сексуальной сферы скоро претерпело очередное эволюционное изменение, напрямую связанное с изменением социального устройства японского общества. Как и в Греции, в Риме и любом другом государстве, где единственной заботой аристократии постепенно становилась невыносимая роскошь бытия (пусть и в разном вещественном выражении) и духовная концентрация единственно на нежных чувствах, в древней Японии назрел социальный кризис. В отличие от гламурной Европы он разрешился не внешним воздействием, не завоеванием страны, а причиной внутреннего характера — появлением военного сословия — самураев, подчинивших себе Японию и правивших ею около семисот лет.

Представить себе, что и как именно изменилось в эротической культуре страны с приходом к власти военных, несложно. Как и везде в мире, это означало доминирование мужчины, воина, в данном случае самурая, над выведенной на вторые роли женщиной. Романтические отношения хэй-анской эпохи были если не быстро и окончательно забыты, то сохранились лишь в еще более абстрагированном от реальной жизни узком кругу аристократии, которая за несколько лет междоусобных войн, предательств отдельных людей и целых кланов, интриг и заговоров поменялась в своем составе, значительно подрастеряв на этом пути культуру древнего Киото.

Изящную литературу очень скоро сменил суровый самурайский эпос, авторами которого стали мужчины, и редкие исключения лишь подтверждали это правило. Женщина существовала только в двух ипостасях: как жена, хозяйка дома, или как проститутка, предмет физиологического влечения. Культы возвышенной любви и плодородия сменились торжеством любви телесной, простой, незамысловатой — победной любви мужчины с ощущением четкого доминирования одной стороны над другой.

Разумеется, это произошло не сразу — фрагменты трансформации мы уже рассматривали в предыдущей главе, и превращение это было не таким уж однозначным — влияние синто и культуры аристократии падало медленно, но с приходом к власти в самом начале XVII века правительства военного лидера страны сёгуна Токугава Иэясу в вопрос о любви была внесена окончательная ясность. Женщина стала орудием в руках мужчины, и теперь даже рождение дочери рассматривалось как несчастье.

Строго говоря, в первое столетие правления династии Токугава, державшей в своих руках Японию с 1603 по 1868 год, самураям было явно не до деклараций о положении женщин. Оно, это положение, создавалось само собой — без пиар-поддержки тогдашних мастеров слова, принявшихся за дело лет на сто позже, когда на земле Ямато воцарился прочный мир, а огромная самурайская армия оказалась в положении чиновничьего аппарата с возложением на нее военно-бюрократических функций. В Эдо, нынешнем Токио, в то время уже были сконцентрированы сотни тысяч жителей, он стал одним из крупнейших городов земли, каким остается и сейчас, и не мог остаться в стороне от процесса цивилизации в любовной сфере — в нем появились первые публичные дома, а затем и «публичный город» Ёсивара.

Уже после создания Ёсивары и широкого распространения в мирной Японии книг и повсеместного образования, позволяющего эти книги читать, возникли первые упоминания о своеобразном кодексе поведения японской женщины. Начали издаваться и печатались безостановочно вплоть до XX века в огромном количестве наставления для «благородных женщин из самурайских семейств». Обычно они, точно так же как и наставления самураям, часто именуемые у нас «кодексом Бусидо», после декларирования одной-двух «всеобъемлющих» истин типа «Нет мужчины, кроме хозяина» сразу переходили к обсуждению бытовых аспектов поведения женщины. Жизнь японки была строго расписана и регламентировалась далеко не только теми сферами, где ее могли видеть мужчины. Одно из таких наставлений настоятельно рекомендовало достойным дамам даже во сне выглядеть прилично — спать на спине с вытянутыми вдоль тела руками и выпрямленными ногами — то есть по стойке (или по лёжке?) «смирно». Для облегчения привыкания к такой позиции «новобранкам» рекомендовалось связывать ноги куском полотна: «Японская женщина не теряет своего достоинства даже во сне: скромная, благовоспитанная, она спит в красивой позе, лежа на спине со сложенными вместе ногами и вытянутыми вдоль тела руками». За пределами Японии такое средневеково-самурайское представление о достоинствах женщины и сегодня имеет успех в определенных кругах населения. Не иначе как влиянием «Домостроя» и его сходством с японскими средневековыми кодексами поведения женщин только и возможно объяснить взгляды отдельных русских, которые, как и японские феодальные ортодоксы, считают, что показателем достоинства и благовоспитанности женщины является ее положение во сне. Хорошо было бы, если бы они, как советский писатель Борис Пильняк, понимали, что это — сугубо мужской взгляд на женщину: «Ярчайше выражен в Японии мир мужской половой культуры. Мораль и быт японского народа указывают, что женщина никогда не принадлежит себе: родившись, она есть собственность отца, потом мужа, потом старшего сына. И та женщина, судьба которой судила ей быть матерью, — есть только мать, ибо священнейшее у японского народа — дети. Она не должна крикнуть при родах, — на свадьбе родители ей дарят нож и икру, — икру, чтобы она плодилась, как рыба, — нож, чтобы она знала подчинение мужу, путь от которого — ножом — в смерть. А в те дни, когда она беременна, она ведет мужа в Иосивару»^[19].

Однако даже подобные экзотические способы внешнего воздействия на женщину не идут ни в какое сравнение с методами морального воздействия на нее. Женщина в самурайском обществе должна была быть вписана в него с четко определенной ролью, функцией и мотивацией отношений с ней. Поскольку основная роль женщины в любом обществе — это любовь и деторождение, а самурайская идеология зиждилась на японской трактовке конфуцианских понятий верности господину, то и женщину самураи втиснули в прокрустово ложе токугавской идеологии. Ей не отводилось место даже в разделе «Проявление чувств» одной из главной книг той эпохи «Будо Сёсинсю» — речь там шла исключительно о проявлении чувств верности вассала к своему господину, а не о любви представителей разных полов. В другом, известном всему миру строкой «Я постиг, что Путь самурая — это смерть», трактате «Хагакурэ» давалось более подробное объяснение этому. Женщина вспоминается в «Хагакурэ» как пример — сначала ради того, чтобы посетовать на падающую мужественность самураев, а потом и вовсе в довольно запутанных рассуждениях о... гомосексуализме.

Между прочим, было бы в корне неправильно называть всех самураев гомосексуалистами, как делают это иной раз современные любители Японии. Воин в прошлом, ставший монахом, автор «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо в своем труде лишь подчеркивает бисексуальную природу самурайской любви, которая, по Ямамото, делится на романтическую и физиологическую («истинная любовь») — к старшему наставнику и исключительно физиологическую (ради продолжения рода) — к собственной жене, спящей «смирно». Получается, что настоящая любовь лишь та, которая сочетает в себе целый ряд качеств, и важнейшее из них, по мнению самурайского идеолога, верность. Когда верность объединяется с половым влечением, возникает любовь. К кому? К старшему самураю — больше просто не к кому. Сейчас, когда эпоха этих воинов безвозвратно канула в лету, кого поставят японцы на их место? Никого! Было бы смешно и глупо призывать клерков японских компаний к романтическим чувствам в адрес их начальников отделов и президента фирмы, хотя и такие случаи мне известны. А вот аспект любви, связанный с выполнением долга в семье, и сегодня остался неизменным, и это принципиально важно для понимания сегодняшних отношений японцев в семье. Отголоски времен, когда половая любовь между супругами была лишь выполнением супружеского долга в полном смысле этого слова, все еще очень сильны в современной Японии.

Во втором свитке «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо открыто рассуждает о другом важнейшем аспекте истинной, с его точки зрения, любви — о любви тайной, безотносительно того, кому она адресована — мужчине или женщине: «Я верю, что высшая любовь — это тайная любовь. Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся его имени, — вот в чем подлинный смысл любви». Из этих слов бывшего самурая сочится причудливая смесь романтических представлений о любви хэйанских времен с молчаливой воинской эстетикой дзэн-буддизма. Любить и страдать, страдать и молчать, любить, молча и страдая, умереть, не открыв никому, прежде всего предмету своей любви, чувства, — вот высшая степень самурайской любви, ее идеал и полная бессмыслица и выхолащивание отношений с точки зрения европейца, ибо такая концепция для людей христианской морали не просто бессмысленна, но порочна и греховна по своей сути. Даже оставив в стороне голубой отблеск такой любви, приходится констатировать, что, если истинная любовь может быть только тайной, отношения между любовниками изначально обречены на неудачу, на провал — опять же по понятиям европейцев. Следовательно, оба — и мужчина, и женщина — обречены (снова употребим этот термин, ибо иначе не скажешь) на холодные отношения в семье, создать которую велит долг, а не чувство, на ограниченное, формальное общение в ней или отсутствие этого общения совсем, на детей, которые будут воспитываться в строгости и в любви исходя из чувства долга, на необходимые в такой ситуации измены — хотя бы для того, чтобы элементарно «выпустить пар». Но отношение к изменам мужчин и женщин при этом складывается диаметрально противоположное, что характерно и для христианского мира. Исходя из маскулинной самурайской логики, несложно понять, какое именно. Вот показательная история, рассказанная Ямамото: