Бахмутский толкнул дверь, прошел в сени, вынул спички из кармана, нащупал дверь, ведущую в сарай — она была полуоткрыта, — и, переступив порог, зажег спичку. На секунду он растерялся, но, вдруг поняв, кинулся к человеку, стоявшему на бочонке из-под кислой капусты (Бахмутский сидел на этом бочонке несколько часов назад), и негромко, но сильно и властно крикнул:

— Брось, брось, прыгай вниз!

Бахмутский снова зажег спичку и при свете ее узнал молодого доменщика Степана Кольчугина. Темно глядели глаза, и мертво-серым казалось лицо Степана, освещенное маленьким желтым пламенем.

«Предал, а теперь в петлю: вешаться», — мелькнула у Бахмутского мысль, и он грубо, громко спросил:

— Немедленно отвечайте, что это, почему?

Степан молчал, все еще не понимая, откуда в страшную последнюю минуту мог появиться приезжий. Долго Бахмутский допрашивал его, и долго молчал Степан. По резкости и грубости вопросов, по настойчивости, с которой вопросы задавались, Степан вдруг понял, в чем подозревает его приезжий. Он вздрогнул, очнувшись внезапно.

— Как вы можете, — сказал он, и Бахмутский сразу понял, что Звонков не ошибся: все, что ни скажет этот молодой рабочий, правда.

Вскоре они сидели рядом на доске, и Бахмутский говорил Степану:

— Жить не хочется, жить? Да как вы смеете даже думать так? — Он облизнул губы, внезапная жалость к этому запутавшемуся, заблудившемуся парню охватила его.

Лицо Степана при свете спичек — Бахмутский их зажигал время от времени — выглядело бледным, некрасивым. Одежда его казалась нищенски бедной, голос сиплым, глухим, и то, что он сидел в холодном, сыром сарае, и то, что кругом шла жестокая железная жизнь и что любовная драма парня была так наивно бедна и проста, — все это растрогало и взволновало Бахмутского. Молодые революционные пролетарии всегда казались ему громкоголосыми, мускулистыми, решительными и быстрыми. Бахмутский знал, что не отличается большим тактом в личных делах, об этом часто говорила ему Анна Михайловна, но на этот раз, случайно или не случайно, он ни слова не сказал о том, что случилось, не стал уговаривать Степана, не стыдил его, не внушал ему. Он начал говорить так, как говорят матери и няньки: жалея и любя. Он испытывал странное волнение — и грусть и неловкость. Он точно одновременно стал моложе и дряхлей.

— Вот знаете, Степан, — быстро говорил Бахмутский, — когда я шел сюда, в долине возле завода поднимался туман, я не знал, что в этих местах зимой бывают туманы. Где мне только не приходилось видеть туман — на Днепре и на Волге, в Альпах и на Фирвальдштетском озере, и за Полярным кругом, и знаменитый лондонский. И когда я шел по дороге, туман поднимался все выше и выше, застилал завод. Подумайте, такая хлипкая материя сумела сделать невидимой эту огромную пылающую махину. А потом, как полагается, подул ветер — и все стало на свое место. И я, знаете, шел и размышлял о жизни в тумане. Вот я себе представляю: Колумб стоит на мостике своего судна. Он идет через туман, в море, по которому впервые плавают люди, к берегам Америки, Это все старые разговоры. Ночью, вглядываясь в туман, он думает: «Вдруг нет там обетованной земли, там только туман да вода?» А может быть, и того хуже — голые скалы под холодным ветром и дождем, камень. И человек этот борется, даже с самим собой, борется и плывет вперед. Пусть себе плывет, бог с ним. Мне представляется вся наша громадная Россия. Сибирь и Волга. И всюду, Кольчугин, в деревнях, в мастерских, на ткацких фабриках, на громадных заводах работают люди. И я себе представляю, как они идут в ночную смену, собираются на работу... выходят из подвалов, спускаются с чердаков, А дома сидят их жены, хилые дети, старики в тряпье. Люди эти создают прекрасные вещи; но домой они не приносят шелка, который ткут в эти длинные зимние ночи. Домой они приносят свою усталость.

Он увлекся и уже не чувствовал печали и слабости, он уже не жалел Степана Кольчугина.

— Кольчугин, вы понимаете меня? Какого там черта, Колумб на своей посудине! Вы, вероятно, читали «Коммунистический манифест». Вас не потрясла эта гениальная книга? Вы не поняли ее существа, вероятно! Вас увлекло прекрасное слово, но не сущность учения...

— Маркс! — громко сказал он. — Карл Маркс, вот кто стал для человечества Колумбом. Если б вы знали, Кольчугин, что такое гений этого человека! Ведь сотни великих умов до него пробовали вести корабль. Корабль пошел, и он идет, чего бы это ни стоило!

И вы знаете, Кольчугин, в чем главная сила революционного марксизма? В том, что он не изрекает подобно древним пророкам, обращавшимся с холмов к толпе! Его сила в том, что он выразил великое стремление, живущее в миллионах людей. Его сила в том, что он рожден миллионами пролетариев, что он живет в их борьбе, в их страсти, в их вере, в их любви к свободе, живет в их труде.

И нигде в мире, Кольчугин, эта борьба пролетариата не принимает такого размаха, как у нас в России. В этом наша гордость, юноша! Ведь страна кипит, ведь мрак царизма взорван тысячами революционных огней, вспыхивающих то там, то здесь — в Сибири, на Урале, в Москве, в Питере, в деревнях, на рудниках. Сила наша, революционных марксистов, большевиков, в том, что будущее за нас, в том, что миллионные трудовые массы пойдут с нами, в том, что нас ведет Ленин — самая ясная, самая великая голова в мировом революционном движении. Ленин, любящий всем огромным сердцем своим Россию, русских, рабочих, народ.

— Кольчугин, мы идем к революции, — вдруг тихо сказал он. — Знаете ли вы это?

Степан молчал.

— Вы несчастны? — сердито спросил Бахмутский. — Вас обманула женщина? Вы думаете, я не люблю жизнь? Красоту моря, весну, семью свою, жену, детей? Если жандармское управление позволит мне дожить до старости, и мне выпадет горькое чувство. У меня нет дома. Но я ни с кем не обменяю свою судьбу, Кольчугин. Знаете? Если б мне пришлось тысячу раз жить, я бы тысячу раз прожил свою жизнь так, как живу ее сейчас. Я не хочу счастья для себя. По нашей дороге трудно ходить. А для чего бороться, за что бороться? Можно за многое бороться, Кольчугин. Но я знаю только одну борьбу — это борьбу рабочего класса. А счастлив ли я? Да на это всем плевать, и прежде всего мне самому.

Долго еще говорил он, и хотя Степан не отвечал на его вопросы, Бахмутский безошибочно чувствовал, что слова его не проходят даром. Кольчугин вышел из страшного состояния, в котором Бахмутский застал его, и, вероятно, уже ужасался и недоумевал, как могло случиться, что он вложил голову в петлю.

Через несколько часов Бахмутский благополучно выехал из города по Макеевской дороге. Туманное утро было хмурым, но воздух потеплел, Бахмутский, полузакрыв глаза, оглядывал голую, бесснежную степь; в мозгу неторопливо шли мысли — где заночевать, не провалилась ли вслед за кравченковской квартирой и макеевская явка, не безопасней ли изменить маршрут, минуя Макеевку, пробраться на Ясиноватую, оттуда в Мариуполь, Таганрог. Лошадь шла шагом, и широконосый парень-извозчик не подгонял ее. Видимо, и вознице и лошади некуда было торопиться — их не угнетали холодное серое небо, печальная изрытая земля, туман, изморозь, горы породы в клочьях серого и желтого тумана, запах серы, пропитавшей, казалось, и небо и землю.

Петр Михайлович поехал в заводскую больницу на двадцать минут раньше обычного. Кучер даже оглянулся, удивляясь, отчего барин не задает смеющимся голосом вопроса, которым обычно начинал разговор: «Алексей, что ночью тебе виделось в сновиденьях?» Доктор сидел хмурый, подняв воротник, и сосредоточенно разглядывал широкий пояс в медных рыбках, обхватывавший обширную талию кучера.

«Не поладил с докторшей», — подумал Алексей и, тоже вдруг озлившись, крикнул:

— Спотыкаешься, чертова душа, — и огрел лошадь год брюхо кнутом, да еще дернул, чтобы ожгло побольней.

Сытая старательная кобыла, шедшая рысью в отличном настроении, захрапела и уж всю дорогу не слушала вожжей и, стараясь досадить Алексею, то тащила дрожки в яму, то пыталась угодить подковой по свисавшей с козел кучерской ноге.