— Я не одна, и постоять за себя точно смогу, — она окинула идущих рядом людей беспокойным взглядом, — против большинства здесь точно выстою. Много ли в рубахе-то навоюешься…

— А… о других печёшься? Не волнуйся, у князя в закромах кожи для них довольно, а кому-то, может, и кольчужка найдётся.

Злата задумалась ненадолго, и вдруг поймала себя на том, что шрам на лице дружинника разглядывает. Он тоже это заметил, улыбнулся криво.

— Уродливо, правда? Говорят, шрамы мужиков только краше делают, только я не согласен. Не заметил я, чтоб бабы на меня вешаться стали, когда рожу-то мне раскроили.

— Почему тебя Сорокой кличут?

— Потому что… — начал было тот, да его перебили.

— Болтает без меры, — улыбнулся Радогор, на что дружинник нахмурился недовольно.

— Не правда. Это потому что всегда нутром чую, где золото спрятано. А то, что говорю много, так это от ума большого. У меня баек знаешь сколько? За всю жизнь не переслушать.

— Эй, чего встали? — выкрикнул Борич издалека, — к закату нужно до леса добраться, там заночуем.

Все трое пустили коней шагом, путь продолжая.

— Хочешь расскажу, откуда у меня богатство такое? — спросил у Златояры с улыбкой, указывая на шрам.

— Расскажи, — делать-то все равно нечего, подумала, знай только лошадью правь, а разговоры тому не мешают.

— О, это давняя история, мы в тот год на хазар пошли, помнишь, Радогор, — тот угукнул и невольно к разговору прислушался. — Когда это было, четыре года назад?

— Пять, — поправил его Радогор.

— Точно. Так вот, пошли мы тогда на юг, хазар потрясти, у них всегда золотишка полно, с юга привозят. Прокатились мы через несколько их стоянок, деревнями их и не назвать, так несколько хат из дерева и шкур. Они же мало когда на месте сидят, всё шляются по степям, как перекати поле. Вот и жильё у них такое, лишь бы от ветра защищало, а на зиму они в города свои возвращаются, хотя у них там такая зима — смех один. Наш десяток чуть вперёд проехал, разведать что да как. Остановились мы на ночь у подлеска на берегу реки, как бишь они её? А, Итиль обзывают. А столицу свою, что в устье Вльги, Атилем кличут.

Было всё тихо-мирно, дозоры расставлены, остальные спать положились, а мне до ветру захотелось. Только поясок обратно завязал, как мне на шею сталь ложится, и шепчет кто-то не по-нашему: молчи, мол, или прям здесь и прирежем. Хазары, значит. Услышали, что кто-то их деревеньки вырезает, и направили войска чуток, разобраться. А нам только того и надо — узнать где их воевода сидит. После же дело за малым: войско разбить и в город наведаться, а уж там душе раздолье — и золото, и бабы, и челядь.

Воткнули мне кляп в рот, ну и потащили, олухи, в свой лагерь. Нашим дозорным только и оставалось, что проследить и дружину, куда надо привести. Не знаю сколько мы ехали, через мешок, что мне на голову накинули, да лёжа поперёк седла не разобрать ни дороги, ни дня, ни ночи.

Как они мне, наконец, кляп-то изо рта вынули, я думал и разрыдаюсь от счастья — чуть говорить не разучился, право дело. Бросили в шатёр какой-то, толмача ихнего рядом усадили, пыточника привели. Он только ко мне с ножами своими, я как давай блажить, мол, помилуйте, не мучайте, и так всё поведаю. Эти лыбятся — трусливый «урус» попался. А мне уж молчать невмоготу, ну, и начал я им петь: как Гудимир нас, мальцов неразумных, в родной деревне охотиться да биться учил. А им чего? Про молодцев да про оружие болтаю, значит, по делу всё. Рассказал, как отроками на речку бегали на девок голых смотреть. Первый бой свой припомнил, чего только не городил тому толмачу. А он, родимый, карябает, береста чуть не дымится. Писал быстро, а разуметь чего пишет не успевал. Уж не знаю долго ли я баял, но даже у меня горло заболело.

Потом их воевода пришёл, и они давай разбирать, чего я наговорил. А как поняли, что то всё байки пустые, толмача воевода чуть не убил на месте, так разозлился — рожа аж пунцовая стала. Мне же повелел язык отрезать, пыточника снова пригнали, а он и рад стараться. Но я ж не дурак такую ценность-то без боя отдавать. Кручусь волчком сколько путы позволяют, а этот бедолага за мною, то справа зайти хочет, то слева — не успевает. Ещё и подручный у него, что та девка, хилый да пугливый, ни поймать, ни удержать меня не может.

Подвело меня то, что снаружи послышался боевой клич и призыв к оружию — наш воевода с дружиной подоспел. Пока я, дурень, прислушивался, этот шельма подобрался опять ко мне, увернуться я успел, да не совсем, нож его прям по щеке меня полоснул. А ещё через миг в тот шатёр Радогор ввалился и прирезал пыточника и помощника его. Но мне повезло, — тут в глазах дружинника странный безумный огонёк блеснул, — пока эта тварь узкоглазая ещё дышала, я успел ему язык из глотки выдрать, чтоб не повадно было.

Златояра содрогнулась, представив эту мерзость. А Сорока задумался, улыбаясь мечтательно, будто снова переживал то кровавое воспоминание. Она говорить ничего не стала, только убедилась, что жестокости в этом человеке даже больше, чем баек. Пускай шрам на лице и вызывал жалость к нему, но то, как он отомстил тому хазарину, ясно говорило, что хорошего в нем мало осталось.

— Вот так я и стал таким красавцем, — закончил он весело свой рассказ, будто сам над собою насмехался.

Лагерь разбили у самой опушки леса. Борич дотемна суетился расставляя дозоры, проверяя не отстал ли кто. Каждый занимался своим делом: кто у костра сидел, за беседою время коротая, кто в дозор собирался, другие спали уже, чтобы в середине ночи дозорных сменить. Не то, чтобы в сотне вёрст от столицы они ожидали врага встретить, но ведь всяко бывает — не враг, так зверь дикий поживиться решит, в этих лесах медведей да волков немало.

Весь день Злата размышляла о том, сможет ли она убить кого-то. Будет ли когда-то чужую смерть с таким восторгом, как Сорока, вспоминать. Хоть она и храбрилась перед Радогором, но он был прав — у человека жизнь отнять не то же самое, что оленя подстрелить. Будто сама душа тому противилась, ведь и зверь себе подобного без нужды не убивает — ранит, прогонит, но добивать не станет, а измываться уж и подавно. Постаралась она отогнать эти мысли, делами насущными — нужно было придумать, что с косами её делать. В походе ухаживать за ними было невозможно, да и некогда. А как в бою растреплются, глаза застить станут, это же верная смерть. Тут она старого сказителя вспомнила, что однажды в доме отцовском ночевал, — обрезать надо и выбрить по бокам, чтоб не мешались.

— Ополоумела? — зарычал Радогор, когда она к нему с этой просьбой пришла.

— А что делать? Они же мешать будут! — стояла на своём Златояра. — Режь или я другого попрошу.

Радогор взглянул на её волосы — россыпь золота с серебряной прядью на челе. Вспомнил, как она впервые позволила ему свои косы расплести. Он хранил тот день, словно священное таинство, у самого сердца, и не было для него мига дороже того, когда Лада его, наконец, открылась ему, доверилась. Разве ж можно такое богатство портить?

— Сядь, — указал ей на землю около костра, — дай сюда гребень.

Злата повиновалась, а когда он опустился на какой-то тюк позади неё, протянула ещё и нож.

— Убери.

— А как же ты.?

— Заплету.

— Чего? — ушам своим не поверила.

— Я заплету тебе тонкие косы по бокам, и резать ничего не придётся, — Злата не знала, что и сказать на такое. А он наклонился к самому её уху и прошептал: — твои косы для меня дороже золота и самоцветов, не желаю терять ни единого волоска.

Прижался губами к её макушке, вдыхая такой родной запах. В голову Златы тут же поползли мысли непотребные, но Радогор уже принялся расчёсывать её волосы и понемногу собирать их в тугие тонкие косички.

— Ты смотри! — не смог промолчать Сорока, увидев их, — один день баба в войске, а уже успела светёлку девичью тут устроить!

— Тебе-то что? — огрызнулась Злата, мысленно уговаривая себя не обращать внимания. Снова он указывает, что ей не место здесь, так и хочется его на бой вызвать, показать на что способна.