Еще мало что изменилось, в основном были какие-то ожидания… И осень–зима 1985–86 гг. в отношении стали прорывом. Мне кажется, первым таким событием, которое показало, что перемены начинаются, стало столетие Хлебникова в октябре 1985 года, открывшее длинную череду столетних юбилеев деятелей Серебряного века. Для нас это был личный праздник: мы считали Хлебникова своим, а себя – его. Кедров, как сказали бы формалисты, литературно канонизировал Велимира в статье «Звездная азбука Велимира Хлебникова». Отношение к нему мы проецировали на себя.
К юбилею вышло несколько книг. Воспользовавшись одной из них как поводом, К.А. напечатал в «Новом мире» статью-рецензию, которую редакция забавно озаглавила «Столетний Хлебников». Это было событие вдвойне: о Хлебникове тогда писали мало, еще меньше печатали Кедрова. Но самое главное: с этим праздником связано мое воспоминание о первом легальном, официально разрешенном вечере Кедрова – первом, разумеется, в моей жизни.
Не помню, где это было; не то в районе старого МГУ, чуть ли не на одном из его факультетов, не то в Историко-архивном. Помню лишь: мы целой командой движемся от павильона станции метро «Проспект Маркса» мимо Музея Ленина, и Женя Даенин хорошо поставленным командирским голосом решительно обращается к прохожим: «Выворачивайтесь в марше!» Прохожие отшатываются, но не выворачиваются. Длинная аудитория, скучные столы из прессованных опилок. Это еще не поэтический вечер – Кедров рассказывает только о Хлебникове. Но мы, посвященные, знаем: на самом деле речь о космической переориентации, о метакоде, метаметафоре и выворачивании.
Примерно в это же время – 90 лет Даниилу Хармсу. Вечер в Музее Маяковского. С той поры, как его закрыли на реконструкцию в связи со строительством третьей «лубяной избушки», я там ни разу и не был. Приходится покрутиться по вечерним переулкам, пару раз ткнуться туда, куда попасть не хотелось бы. Вечер длинный, в меру солидный, хотя и не засушенный. Ведет его Мариэтта Чудакова. То, что Кедрова пригласили выступить, – факт его явного общественного признания. На том вечере в Музее Маяковского я, привыкший видеть в обэриутах абсурд и озорство, услышал от Кедрова нечто поразительное. В миниатюре «Сундук» герой, залезая в сундук, неожиданно оказывается вне его. С ним, объяснил Кедров, происходит выворачивание из этого мира через смерть в другой мир: «Значит, жизнь победит смерть неизвестным для меня способом». Через несколько лет, изучая иврит, я узнал, что слово Nora означает одновременно и «гроб», и «шкаф».
В ноябре 1985 года я впервые на дне рождения у Кедрова. Много народу, о многих уже слышал. Вот небольшая женщина с широко открытыми, как будто наивными глазами и такой же наивной, неторопливой манерой речи – Лера Нарбикова; Кедров часто про нее говорил. Она читает отрывок из романа «Равновесие света дневных и ночных звезд», в котором неразличимы прямая и обратная перспективы языка. Я никогда еще не видел на русском языке больших произведений в такой стилистике примитива; наверное, именно так писали бы ожившие куклы, одну из которых словно напоминает Лера.
С чего начались лично для меня поэтические вечера кедровского круга? Серый декабрьский день 1985-го, какой-то боковой вход в Министерство иностранных дел. Неслыханное дело – Кедрова, Кацюбу, Ходынскую, еще кого-то пригласили выступать в МИДе! Это можно было приравнять к государственному перевороту! Кедров, конечно, пригласил кучу своих – и… никого, кроме выступавших, не пустили.
Мне кажется, первый поэтический вечер, на котором я услышал Кедрова и его спутников со сцены, проходил в Музее Маяковского той же зимой 1985–1986 годов, но в памяти он не сохранился. Зато помню ДК Курчатовского института в одну из февральских суббот 1986 года. Огромное пустынное здание из стекла и бетона, низкие потолки, коридоры, входы–выходы. Мы долго ждали, пока нам откроют актовый зал. По-моему, администрация очень удивилась, увидев нас. Ни единой афиши, ни единого человека. Помнится, с нами был Кацов. Не он ли занимался организацией этого мероприятия? Наконец зал открыли, и стало понятно, что вечер будет похож на корабль, перегруженный с одного борта: все, кто пришел, пошли на сцену выступать, а в зале сидел я да еще два-три забредших на огонёк человека. По обычным меркам – полный провал, а тогда казалось – победа! Все, кто хотел, смогли чуть ли не впервые показать со сцены всё, что хотели. Это была как бы генеральная репетиция перед надвигавшейся, такой долгожданной чередой выступлений после стольких лет вынужденного молчания или шепота!
А я многие стихи услышал или впервые, или как бы заново, эстетически, вне связи с кедровскими домашними лекциями. Именно с тех пор, что называется, с голоса я запомнил и полюбил многие вещи. Поэтическая вселенная Кедрова была (и осталась) такой же, как человеческая и бытовая: она непрерывно расширялась, поворачивалась новыми сторонами, в ней продуцировались новые формы. Ты не успевал привыкнуть к одному – тебя тут же ставили лоб в лоб с чем-то новым.
Поэтические вечера той поры вел сам К.А. Хотя моим идеалом всегда был строгий академизм, я завидовал его свободному неакадемическому общению с аудиторией. В условиях информационного вакуума поэтический вечер вынужденно совмещался с лекцией о метакоде и метаметафоре. Ни капельки не занудно, как тогда говорили, «на языке, доступном простому народу», Кедров объяснял эти сложные вещи, виртуозно подводя к стихам. Прежде всего он читал небольшие, но принципиальные вещи: «Зеркальный паровоз», «Казнь», «Проститутку» (надо было видеть лица почтенной публики середины 80-х при одном названии!), «Знаки», «Позади Зодиака», «Козу», «Крест», «Поцелуй», «Странника», «Невесту». Вроде бы многие из этих стихов я должен был знать, но у меня такое впечатление, что я услышал их (или воспринял) именно на этих вечерах. Не забуду «Konstantin Kedroff (Сон)» – глубоко трагическое, скоморошеское произведение:
значит смерть корабль плывущий по суше
значит я себя проводил до смерти
берег мой вода а могила суша
вот какой корабль «Konstantin Kedroff»
Тогда же зазвучала и аббревиатура «ДООС» – как название стихотворения:
Неостановленная кровь обратно не принимается
Окна настежь и все напрасно
две дани времен две отгадки
одна направо одна налево
ДООС
Добровольное Общество Охраны Стрекоз
Затем обычно слово получала Лена Кацюба. Каюсь, я (как, наверное, и многие) долгое время видел в Лене лишь жену гениального мужа. Ну да, ну пишет, ну все пишут… Близорукость мне была свойственна не только физическая.
Но не заметить «Свалку» было невозможно! Вначале это была небольшая забавная помойка. Мы весело смеялись над «шломанным шамолётом»:
Фюжеляж швернули? Нишего!
Хвошт отвалилшя? Што ж?
Мне бы до вжлётной полошы дополжти!
Куда же ты, детошка? Мы еще вжлетим!
Однако на наших глазах (как сказали бы раньше, «на глазах изумлённой публики») постепенно возникала не просто поэма, а целая философия поэтического текста. Это произошло за каких-то четыре-пять месяцев: к каждому следующему выступлению «Свалка» прирастала новыми территориями. Надо было еще видеть, как Лена умудрилась на пишущей машинке, за несколько лет до того, как в стране появились компьютеры, фактически предвосхитить компьютерную графику, пусть и весьма простую. Точно так же сам К.А. уже в 1984 году написал знаменитый «Компьютер любви» – а что мы знали тогда об этих компьютерах?
Стихами не ограничивались: нередко выступала и Лера Нарбикова с отрывками из романа. Ко второй половине вечера, когда публика уже немного «въехала», К.А. начинал читать свои большие тексты, условно говоря – поэмы. На первых порах это были «Венский стул», «Заинька и Настасья», «Лабиринт света», «Шахматный Озирис» и, конечно, «Компьютер любви». Годы 1985–1986 были для Кедрова удивительно плодотворными. Я теперь понимаю, что мог наблюдать один из высочайших его творческих взлётов. Что ни месяц – то новая поэма, открытие! Причем это сейчас, с почти двадцатилетней дистанции, легко оценить. А тогда, признаюсь, я просто не мог проглотить эти тексты. Становился перед ними в оцепенении. И оторваться тоже не мог. Вот, представьте, пришли вы на поэтический вечер. В предвкушении прекрасного, высокого, поэтичного выделяется слюна. И тут на вас падает, как бетонная плита: