Несколько лет назад мне довелось пообщаться с классиком и выяснить его взгляды на прошлое, настоящее и будущее жанра хоррор.

— Меня всегда интересовали другие, запредельные миры, — сообщил мне Роджер Корман. — Я прочел рассказы и поэмы Эдгара По еще совсем юным, и они произвели на меня огромное впечатление. С тех пор я всегда мечтал перенести их на экран. И когда, наконец, в начале шесятидесятых годов, смог приступить к этой работе, старался смотреть в глубину его творчества. Мне хотелось пробиться через поверхность текста и воплотить не фабулу, но некую сердце-вину мироощущения Эдгара По.

— Видели ли вы европейскую готику 60-x годов? Если да, то в чем, по-вашему, разница между европейскими и американскими готическими фильмами?

— Конечно, видел. Я большой поклонник картин английской студии «Хаммер». Знаю также итальянские фильмы этого жанра — там особенно хорош Марио Бава (именно Роджер Корман занимался прокатом фильмов Бавы в США. — Д. К.). Фильмы Дарио Ардженто мне тоже нравятся, хотя в них, на мой вкус, слишком уж много крови. Однако я не думаю, что есть принципиальная разница между европейскими и американскими фильмами ужасов. Важно прорваться на уровнь подсознания, где кроются все страхи человека. Работая на этом уровне, можно оказывать очень сильное воздействие на зрителя. Если это удается сделать, то получается хороший фильм, и не так важно, в какой стране он сделан.

— В интервью журналу «Кино Уикли» в 1964 году вы сказали, что сексуальные символы в фильмах ужасов являются главными источниками страха и производят наибольшее впечатление на зрителей. Что вы думаете о сексуальности в фильмах ужасов сегодня?

— Я по-прежнему убежден, что секс является главным источником страха. Интервью, которое вы упомянули, было дано в связи с выходом моего фильма «Колодец и маятник». Символизм этого рассказа Эдгара По очевиден: маятник, опускающийся в колодец, есть не что иное как сексуальный символ. Я уже говорил, что фильм ужасов работает с подсознанием человека. И самый сильный из подсознательных импульсов — сексуальный. Когда вы прорываетесь на этот уровень, то всегда затрагиваете очень тонкие и не всегда понятные самому зрителю эмоции. Впрочем, я не утверждаю, что каждый фильм ужасов основан на сексуальности, равно как и не считаю, что каждому из них удается воздействовать на подсознание. Но в своих картинах я стремлюсь именно к этому.

— Сегодня часто можно слышать, что жанр фильма ужасов испытывает кризис, что в нем уже нет таких ярких личностей, как в 60-е — 70-е годы.

— Я с этим категорически не согласен. Потребность в страшных историях зародилась вместе с человеком и будет существовать, пока он живет. Уверен, что еще в доисторические времена первобытные люди в своих пещерах по ночам рассказывали друг другу страшные истории о монстрах, призраках, демонах — почти как нынешние подростки. Другое дело, что порой меняется отношение к фильмам ужасов. Бывают периоды, когда интерес к ним уменьшается, потом опять нарастает. Это нормальный процесс. Среди сегодняшних рассказчиков страшных историй я бы выделил Уэса Крэйвена, Джона Карпентера и, конечно, Стивена Спилберга, который с «Челюстями» и «Юрским парком» стал просто классиком жанра. Правда, там уже другой бюджет…

— В последние годы мы становимся свидетелями респектабили-зации фильма ужасов. Такие картины, как «Дракула Брэма Стокера» или «Интервью с вампиром» имеют многомиллионные бюджеты и звезды борются за право сыграть в них главные роли. Хорошо ли это для жанра?

— Думаю, что в целом для жанра это хорошо. Достаточно посмотреть «Юрский парк», который сочетает в себе фантастику и ужасы. Он привлекает к себе людей, служа как бы рекламой для всего жанра хоррор. А вот для отдельных режиссеров, в особенности молодых, это создает трудности. Сегодня, чтобы снять фантастический фильм, требуется все больший бюджет, и молодежи, конечно, трудно найти такие деньги, чтобы реализовать свой проект.

— Вы сняли два фильма ужасов на «Мосфильме». Расскажите о них.

— Все получилось неожиданно. В середине 90-х годов директор «Мосфильма» приехал в Голливуд, чтобы договориться о совместных постановках. Он хотел высокобюджетную картину. Но я-то занимаюсь только малым бюджетом. В итоге сошлись на том, что американская съемочная группа просто будет снимать в павильонах «Мосфильма». В то время там для какой-то русской картины была выстроена замечательная декорация, изображавшая французский город XIX века, и нам разрешили ее использовать. Специально под эти декорации был написан сценарий фильма «Симфония призраков», готического фильма в духе Эдгара По: там появлялся призрак композитора, написавшего «дьявольскую» симфонию, и за это казненного. Действие происходило во Франции начала XIX века, а мы все сняли в России! Режиссер и актеры, правда, все были американцами.

Потом, в тех же декорациях, мы сняли еще один фильм — «Похороны крыс по Брэму Стокеру». Одну из главных ролей в нем сыграла россиянка Ольга Кабо. Я не был до конца удовлетворен этой работой. Съемки продолжались дольше, чем я предполагал, и потребовали больших затрат. Возможно, потому, что русским непривычны темпы работы американцев, или же сказался языковой барьер. Но я не разочаровался в сотрудничестве с Россией. У меня есть еще идеи на этот счет. Может быть, теперь я попробую поработать с «Ленфильмом»…

Увы, на питерской киностудии Роджеру Корману поработать так и не удалось. Зато среди русских режиссеров появился один «корманоид». Это был не кто иной как будущий постановщик «Ночного дозора» Тимур Бекмамбетов, который при продюсерской поддержке Роджера Кормана снял в 2001 году фильм «Гладиатрикс» — жизнерадостный кич про девушек-гладиаторов в эпоху Древнего Рима.

Латинский фильм ужасов — это жанр, которого не должно было быть. Жесткая религиозная, а часто и политическая цензура, отсутствие или слабость «готической» литературной традиции — все, казалось, говорило о том, что в южноевропейских католических странах, таких как Франция, Италия или Испания, не может возникнуть собственная хоррор-школа. Даже самые прозорливые исследователи жанра скептически относились к возможностям латинян породить что-либо выдающееся в этой области. Говард Лавкрафт, превознося в эссе «Сверхъестественный ужас в литературе» мистические традиции англосаксонской и германской культур, презрительно замечает: «На творчестве романской расы лежит четкий след рационализма, отвергающий даже ее собственные суеверия и волшебные мотивы, столь характерные для фольклора северян».

Но классик американского хоррора ошибался. Традиция фантастического и жуткого издавна существовала в южноевропейских странах, причем была не менее мощной, чем в Англии или Германии. Разница в том, что обнаруживалась она в большей степени не в литературе, а в визуальных искусствах — живописи, скульптуре, театре и т. п. Достаточно взглянуть на многие картины Караваджо или Гойи, увидеть скульптуры Бернини или послушать арию цыганки Азучены из «Трубадура» Верди, чтобы понять отличие этой традиции от страшных историй Северной и Центральной Европы. Если, читая сказки братьев Гримм, сталкиваешься с людоедами и оборотнями, то, слушая арию «Stride la vampa!», ощущаешь жар костра, на котором сжигают женщину, мрачный восторг толпы, наслаждающейся этим зрелищем, и ярость, переполняющую душу героини. Представление о жутком в латинских странах, особенно в Италии и Испании, приобретает «оперный», зрелищный характер и почти всегда связано с эстетизацией садизма и прочих сексуальных перверсий, а также с образом женщины как жертвы и мучительницы одновременно.