Погиб дед Мазай так же, как жил — добро и памятно. По перволедью Колька Маковкин пошел на реку кататься на коньках, лед не выдержал. Дед, проверявший под берегом язки, Кольку вытащил, закутал в свой полушубок и две версты нес до села. Колька оклемался, а деда трясь забила. Так его свело, что зубы разжать не могли, чтобы спиртом отпоить. До полуночи колотило, в полночь помер.

На панихиде Костя не был. Когда гроб вынесли во двор, а за гробом вывели под руки обвисшую бабку Глашу и она, уже обессилевшая от крика, начала вдруг быстро-быстро шевелить тонкими лиловыми губами, Костя, будто подхватывая ее безмолвные причитания, захлебнулся криком и бросился вдоль улицы. До вечера просидел в дровянике, как с живым, вслух разговаривая с дедом. А в сумерках ушел на кладбище. Обнял, согревая живым теплом комкастый стылый холмик, и в последний раз спросил с недоумевающей болью:

— Дед, родной, а я-то как… как же я-то?

С того вечера время для Кости сжалось. Текли дни, но были они, как один: школа — дом — школа. В тайгу ходить не мог, потому что там все полнилось дедом, его лаской, его рассудительностью и его отсутствием. И так до весны. А в какой-то весенний день вдруг почувствовал, что все вернулось. Луга стали зелеными, солнышко — горячим, а из тайги вдруг потянуло такими ароматами, что будто и не вдыхаешь их, а входят они прямо в кровь, будоражат, сдергивают с места, требуют: живи, живи! И сны… какие-то крылатые они стали сниться. Идет Костя по лугу, из-под ног жаворонки стебают. Один поднимется, другой, третий, зависнут над головой, тряхнут колокольчиками и зовут Костю: «к нам, к нам». А к ним ему — пустяшное дело, взмахнул руками и полетел. Бывали и другие сны. Погонится кто за Костей или просто ему ходить надоест, он оттолкнется и полетит. Главное, только руками плавно махать, а лететь — совсем легко. С посадкой трудней. До земли никак не долетит, обязательно комом упадет, аж внутри все обрывается.

Управился Костя со своим огородом, помог бабушке Глаше. Тяжело с ней было. К месту — не к месту, непременно вспомнит: «Леша-то, покойничек, бывало…» Вначале Костя вспоминал вместе с ней, плакал, потом понял: нельзя так. У бабушки все в минувшем, а ему — жить. После этого осуровел, будто поставил между прошлым и грядущим забор, а оборачиваться, заглядывать за него заказал памяти строго-настрого. Чтобы не было соблазна, в тайгу не ходил по-прежнему. Думал: пойти и все то жуткое, что творилось с ним зимой — вернется. Но то — не вернулось, пришло новое. Худшее или лучшее — он не мог не только сказать, но и разобраться.

В тайгу пошел потому, что весь класс пошел: урок зоологии проводили на открытом воздухе. Членистоногие, жесткокрылые — этой наглядности в лесу хоть отбавляй. Валентина Сергеевна, молодая учительница, в настоящей тайге, где грибы, ягоды не тронуты чуть не с опушки, еще, видно, не бывала. Забыв о чине своем и звании, она то и дело всплескивала руками и застывала в сладком изумлении.

— Ребята, ведь это же белый… боровик. Да что у вас грибов не берут, что ли?

— Берут.

— Почему же так-то?.. У нас полдня проходишь — может, один найдешь… Нет, нет, это что-то невозможное… мальчики, девочки… А вон, вон смотрите, какая прелесть, будто человечек крохотный колпак надвинул и насупился… А ягод-то, ягод-то сколько! А веселые они какие. Каждая — как улыбка…

В радостном ее удивлении, в том, что смотрела она на тайгу широко раскрытыми глазами и видела не такой, какой привыкла видеть все, было что-то от дедушки Мазая, от восхищенно тревожного его внимания. И случилось так, что в какой-то момент Костя взглянул на Валентину Сергеевну не как на учительницу, а как глядел на деда — с открытым восторгом и с готовностью идти за ней на край света. Взглянул и заметил, что ладошка у нее узенькая, а длинные пальцы, когда просвечиваются солнцем, становятся такими же розовыми, как ногти. Лицо Валентины Сергеевны тоже, казалось, просвечивало, а соломенного цвета ершистые волосы на взгляд были жесткими, будто взятыми с чужой, тяжелой, неухоженной головы.

Продолжая в Валентине Сергеевне деда, Костя представил, как она подходит к нему и, поглаживая его голову своей мягкой узкой ладошкой, говорит:

— Мы сегодня пельмешки закажем. А если косача добудешь, то лично для тебя — чай с медом.

Впрочем, могла она сказать и что-нибудь другое, для Кости важны были не слова, а прикосновение ласковой руки. Думая об этом, он так ожидающе смотрел на учительницу, что она обернулась на его взгляд, ничего не поняв, спросила:

— Ты что, Цыбулин, сказать что хочешь, да?

— Нет.

— А я думала — сказать.

Улыбнулась неоправдавшейся сваей догадке и, отвернувшись, тут же забыла о Косте. А Костя, представив, что она могла догадаться, побледнел и, чтобы скрыть смущение, присел, будто перевязывая шнурок на ботинке.

Все пошло шиворот-навыворот с этой лесной прогулки. Встречаясь с Валентиной Сергеевной, Костя бледнел и чувствовал себя прескверно, потому что больше всего боялся, что она догадается о том, что видеть ее ежедневно и мысленно разговаривать с ней для него становится все непременней. Он просто не мог обходиться без этих разговоров и встреч. И как же они ему мешали. Зоологию он, конечно же, знал лучше всех в классе, потому что учил ее не от сих до сих, а уже несколько раз прочел учебник, и иной учитель ответам Цыбулина не нарадовался бы. Но спрашивала она, и Костя либо стоял с отнявшимся языком, либо говорил несуразное. Вначале она приписывала это лености, но потом обратила внимание на то, что ученик Цыбулин сталкивается с ней ежедневно, неоправданно часто. То, что она подумала, вначале было догадкой, но когда однажды внезапно погасло электричество и она увидела, как из-под ее окна метнулась облитая лунным светом фигура, догадка стала уверенностью. Ученик влюбился в свою учительницу. Она слышала, что такая любовь иногда кончалась трагически. Первым ее желанием было пойти к директору и посоветоваться: как быть. Но она представила Модеста Петровича, дотошные его допросы, любопытство, граничащее с невоспитанностью, рассуждения об учительском престиже и почувствовала: этот решит не так, как надо, а как найдет нужным. Были еще завуч, подруги, но что-то подсказывало ей, что это не выход. Пока в происходящем замешаны двое, развязка зависит только от них. И хотя было ей всего двадцать два, она была предприимчива и женским инстинктом своим всепонимающа. Инстинкт подсказал ей: не замечать. Оставить все, как было, только стать к Цыбулину чуть порасположенней. Разумное решение!

Она перестала укорять его в лености, перестала грозить комсомольским собранием. Теперь, если нужно было принести из учительской анатомические карты или что другое, необходимое для урока, Валентина Сергеевна посылала Костю. Если, идя домой, замечала, что Костя идет следом, останавливалась, поджидала его и дальше шли вместе. Вначале он дичился и совместное их шествие, если смотреть на него со стороны, выглядело странно. Валентина Сергеевна, пытаясь разговорить Костю, вела себя неестественно беззаботно, но было в ее беззаботности что-то настороженное, словно она, балансируя на проволоке, напрягалась, страшась оступиться. А Костя шагал, не поднимая глаз, на вопросы отвечал односложно и невнятно.

Валентина Сергеевна хотела достичь в их взаимоотношениях такой откровенности, которая, исключая интимность, в то же время делает людей близкими по-родственному, когда чувствуют они себя самыми дорогими друзьями. Костя же вообще ничего не хотел, ему просто было радостно, что он идет рядом с Валентиной Сергеевной и что разговаривает она только с ним. На уроках Костя перестал стесняться Валентины Сергеевны и отвечал превосходно, при этом он рассказывал о птицах и зверях, которые водились в их местах, подробности, далекие от учебника. Валентина Сергеевна, не упускавшая никакой мелочи, ухватилась за эти его знания и спросила, почти не сомневаясь в ответе:

— Ты тайгу любишь?

— А как же, ее все любят.

— Нет, ты ее по-другому любишь. Пристально, что ли.