— Эльвира Федоровна и Сазон Михайлович для нас — находка.

Сазон Михайлович Чоков — пятый член экспедиции. Его забота — лошади. Он с ними управляется здорово, с маленькими, удивительно неприхотливыми местными лошадьми. На ночь он их не стреноживает, отпускает в тайгу вольных. А утром, если в них надобность, присвистнет как-то на два голоса — и вот тебе пожалуйста; наши сивки-бурки — как лист перед травой. Я однажды забеспокоился: а вдруг уйдут и не вернутся. Как можно — не треножить? Сазон хохотнул над моей таежной неграмотностью и рассудительно пояснил:

— Тута кони далеко не ходи. Мишка обижать будет. Ноги вязать — совсем худо будет. Мишка быстро бегай. Коняшка был — нет коняшка.

Верно ведь. Как я сам не додумался? Спутанный конь далеко не ускачет.

Мастерски Сазон приторачивал к седлам багаж, почти в любую погоду разжигал костер одной спичкой, умел коптить рыбу без специальных приспособлений, умел… Короче, он умел все, что должен уметь человек в тайге, но так как в событиях, о которых я хочу рассказать, Сазон непосредственного участия не принимал, то и распространяться о нем подробно незачем.

Вы заметили: шеф назвал нашего коллектора Эльвирой Федоровной? Это не из особого расположения. Просто он всех звал по имени-отчеству. Матвей попытался было склонить его к простоте и без всякого умысла сказал:

— К черту подробности. Васильевич я для студентов. А нам чего-нибудь попроще бы.

— Что вы, Матвей Васильевич. Я, знаете, не привык. К тому же определенная развязность способствует…

— Ладно. Хватит. Пусть не способствует, — невежливо перебил Матвей. — Я говорю: хватит, — он коротким досадливым взмахом руки остановил шефа, пытавшегося пояснить, чему способствует определенная развязность.

Однако, когда Вениамин Петрович посоветовал и нам относиться друг к другу чуточку официальней, мы восстали. Хотя и в мягкой форме, но решительно.

— Понимаете, товарищ Стрельников, вы можете звать меня Матвеем Васильевичем, Аркашку — Аркадием Пафнутьевичем или Аккакиевичем — прости, Аркадий, отчество твое запамятовал — это ваша воля. А мы уж будем друг с другом, как привыкли. И с Эльвирой наши взаимоотношения разрешите регулировать нам самим.

— Пожалуйста, — невозмутимо пожал плечами шеф. — Для меня главное — чтобы не страдало дело. Я ведь имел в виду только служебное время, а не досуг. Но если вы считаете…

— Считаем. — Матвей вопросительно посмотрел на меня, и я кивнул. Я часто соглашался с Матвеем кивками — к чему слова, если и без них все ясно.

Коллектор, присутствовавшая при этом разговоре, никакой на него реакции не проявила. А потом, когда Матвей начал регулировать наши взаимоотношения самостоятельно, наивно взглянула на него и пожала плечами:

— Хоть горшком зовите, мне-то что…

— Федоровной звать тебя не будем. Зазнаешься, — убежденно оказал я. — Во-первых, ты еще маленькая, а потом, сама подумай, какая ты Федоровна.

На миг в Элькиных глазах засветилось что-то вроде улыбки, но тут же погасло.

— Чудные вы. Правда же, чудные. Из-за такой ерунды на ножи лезть готовы. Как звали, так и зовите. Зачем ругаться?

— Эх-хэ-хэ…

Казалось, от этого глубокого осуждающего вздоха Матвея качнется тайга и дрогнут камни. Может, качнулась, может, и дрогнули, но вот Элька, за которой я следил очень внимательно, на вздох, припечатывающий ее беспринципность, отозвалась своеобразно:

— Я пойду, а вы здесь не ругайтесь.

Схватила гербарную папку, копалку и зашатала, тяжело ступая неуклюжими ботинками. В тот вечер она вернулась немного позже обычного. Солнце уже зацепилось краешком за сосняк, золотило долину нежным, умеренным светом. В свете этом все казалось вечным и неправдоподобно красивым. Вечной и неправдоподобной была и Элька, стоявшая около Вениамина Петровича с букетиком ромашек. Ровный свет путался в Элькиных волосах, обтекал ее тонкую, угловатую фигуру, застревал в молочной глади цветочных лепестков. От Эльки на изумрудный, нетронутый травостой ложилась длинная мерцающая тень.

Вениамин Петрович держал в руке только что сполоснутый толстый, не умещавшийся в ладони корень ядовитого веха и искал взглядом разделочную дощечку — прежде чем заложить в гербарий, корень цикуты разрезают вдоль, чтобы обнажить поперечные перегородки. Дощечка куда-то исчезла. По крайней мере, на глаза Вениамину Петровичу она не попадалась. Неловко ворочая головой, он озирался, морщил лоб и беззвучно шевелил губами. На фоне неизбывной красоты его коренастая фигура показалась мне случайной, так же как случайными показались его действия. И медленные повороты головы, и шевелившиеся губы, и, наконец, полусогнутая мускулистая, с детскими сухими пальцами рука, сжимавшая сочащийся водой корень цикуты — все вместе взятое оскверняло задумчивую прелесть вечера.

— Да куда же она запропастилась? — Вениамин Петрович, видимо, отчаялся отыскать дощечку самостоятельно и смущенно взглянул на Эльку. — Надо, понимаете ли, резать, а дощечка затерялась. Вы не помните, куда я ее?.. — В этот миг взгляд его посуровел, а выражение голоса стало официальным: он увидел в руках у Эльки ромашки. Вскинул голову, будто после удара в подбородок, и брезгливо поморщился. — Откуда это?

— Что? — не поняла Элька и мигом оглядела себя испуганно. Ничего не увидела и повторила спокойнее: — Что?

— Да вот это. — Вениамин Петрович, не меняя брезгливого выражения, ткнул кулаком, сжимавшим цикутный корень, в Элькин букетик.

— Ромашки, — тихо сказала Элька и тут же быстро поправилась: — Поповник. Вон на той террасе, — она кивнула головой в сторону террасы, заросшей березовой молодью. — Его там — ковер. Литовкой косить можно. Красиво до чего…

— Вы ботаник или живописец? — Вениамин Петрович прищурил глаз и поджал губы.

Элька молчала.

— Я вас спрашиваю, Эльвира Федоровна: кто же вы, наконец, художник или ботаник?

— Ботаник, — неуверенно отозвалась Элька, подумала секунду и совсем уже определенно повторила: — Ботаник же, конечно. Почему художник?

— Потому что это по их части, — кивок на букетик. — А для ботаника поповник — следствие бесхозяйственности. Что он, что это, — кивок на корень цикуты. — Поповник даже хуже. Именно так… Зря вы, Аркадий Геннадьевич, пожимаете плечами. Где гибнут кормовые травы, там селится поповник. А вы — букетик. Плакать надо, что там, — кивок в сторону террасы, — с литовкой ходить можно. Ну для чего это, ответьте, пожалуйста? Ну вот ромашечки эти самые — зачем вы их нарвали?

— Нам, — чуть шевельнула губами Элька.

— Для чего, для чего? — не расслышал Вениамин Петрович.

— Нам. Поставим букетик в банку… — погромче ответила Элька и побледнела.

Матвей кашлянул, и мы переглянулись. Не знаю, как поступил бы Вениамин Петрович, если бы не заметил нашей реакции. Но он ее заметил и мгновенно охладился.

— Я считал вас, Эльвира Федоровна, серьезным человеком…

— А она оказалась обыкновенной женщиной, — Матвей воспользовался паузой в разговоре.

— Обыкновенные женщины нянчатся с детьми. Дома. В экспедицию ходят научные сотрудники, — с холодным достоинством ответил Вениамин Петрович и, будто Матвея уже не существовало, повелительно сказал: — Бросьте эту штуку подальше и помогите мне, пожалуйста. Куда же она все-таки задевалась?..

Но Матвей существовал и не мог допустить, чтобы с этим не считались.

— Дорогой шеф, я представляю вас в роли вздыхателя. Ночная серенада «Повысим-ка количество надоя молока». Дрожащая рука сжимает букет. Эспарцет и люцерна. С добавкой тимофеевки. Вы никогда не пропадете с голоду, шеф. Не получится настоящей ученый — всегда можете переквалифицироваться в скотника.

— Судя по уровню ваших шуток, я уже переквалифицировался, — пожал плечами Вениамин Петрович и тут же вспомнил: — Эльвира Федоровна, дорогая, не трудитесь. Она у меня в папке. Ну надо же…

1:0 в пользу шефа. Это ясно. Если хочешь сравнять счет, надо найтись. Если не нашелся — промолчи. Но ни в коем случае не следует отвечать только для того, чтобы ответить. Матвей не внял этой мудрости.