— Шутки на уровне ответов.

— Бр-р. — Вениамин Петрович поморщился еще более брезгливо, чем тогда, когда глядел на ромашки, и припечатал Матвея совсем небрежно: — Остроумие в рамках «сам дурак». За такое остроумие надо бить подсвечниками.

— И вы, конечно, не бьете, потому что поблизости нет подсвечников?

Матвей, Матвей родненький. Эвон куда тебя понесло. Давай, милейший, охолонись. Ты свои ворота вовсе без защиты оставляешь. Шеф выиграет на совсем легких мячах. Он просто промолчит, и будет 2:0.

Шеф промолчал. Раскрыл папку, вынул дощечку, присел на корточки. И ножичком по корню, по корню.

— Эльвира Федоровна, обратите внимание, как обрабатывается корень веха ядовитого.

Элька зашла между Вениамином Петровичем и Матвеем, с подчеркнутым вниманием склонилась над дощечкой. Посмотрела, как Вениамин Петрович орудует ножичком, и обернулась к Матвею. На него посмотрела своими широко открытыми глазами. Удивилась:

— Матвей, ты что же это, еще и папку не начал разбирать? Ну, право, какой же ты… Давай я тебе помогу. А у тебя, Аркаша, как? Ты сегодня укосы брал? Вот что, мальчишки, ступайте, пока еще не совсем темень, окупнитесь, а я здесь похозяйничаю.

Мне совсем не хотелось купаться. Больше того — одна мысль о студеной горной реке вызывала мелкую дрожь. Но я все-таки пошагал вслед за Матвеем, которому, по-моему, тоже не ахти как хотелось лезть в воду. Может, девичья суетливая забота о том, чтобы в лагере были тишь да благодать, нас погнала, может, неосознанное желание порадовать Эльку мыслью о том, как ловко она нас провела: «Прогуляетесь, омоетесь, а дорогой Матвей, глядишь, и остынет». Нам смешно, ей — в утеху. А отчего не сделать приятное человеку, если это не требует больших жертв?

Подошли к берегу. Река засыпала.

Горные реки к ночи обычно утихомириваются. Это не акустический эффект, это на самом деле. Днем даже самая завалящая речушка хулиганит почем зря. Прыгает, прыгает с камня на камень, перекатывает с места на место голыши и звенит, звенит с задорным вызовом. Нет ее веселей, нет ее жизнерадостней. Ближе к вечеру вода теряет веселость, становится строже и рассудительней. Залихватский звон свой она меняет на ровный рокот. А в ночь и вовсе уходит этакой ворчливой старушкой, которая хотя и не освободилась от дневных забот, но уже растеряла громогласную страстность. Это, понятное дело, при ясной, устойчивой погоде. В дожди же горные реки похожи… на кого, однако, они похожи? Горную реку, вобравшую в себя необузданную мощь ливней, описать, по-моему, невозможно. Сколько ни приходилось мне читать таких попыток, они и в малой степени не отражают непостижимой действительности, которую представляет собой горная река во время ливневых и обложных дождей.

Сегодня день был ясный, и река подремывала. Застилающая ее тень от горы не прыгала по воде, не бесновалась. Она тихо покачивалась, и казалось, будто не струи бегут, а волнисто шевелится мягкое темное покрывало. Я подумал, что обманчивы его мягкость и ласка. Дотронешься до покрывала, и оно ознобит, обожжет холодом. Никак не мог я свыкнуться с горной водой. Вроде бы, раз от разу должно делаться легче. Некоторые говорят даже, что предпочитают эту воду равнинной. И бодрей, дескать, она и целебней. Матвей, например. Он полоскается в снеговой воде, как в теплой домашней ванне. Вроде холод для него не холод. И сейчас вот, пожалуйста. Разделся, не дрогнув, вошел в воду по пояс, намочил голову, обернулся.

— Ты чего ж это, милейший?

— Неохота.

— Мандражишь?

Я рывком стянул рубаху, скинул брюки. Эх, помирать, так с музыкой. Решительно шагнул на камень, на другой. Сорвался по колени. Ой-ей-ей!!! То ли пискнул я от неожиданности, то ли вид у меня был ошалелый, но Матвей расхохотался.

— С такими данными тебе прямая дорога в моржи. Вениамин Петрович секцию организовывает.

— Иди к черту.

— Чего это ты так?

Матвей сложил руки над головой, скользнул по воде. Но не такая, видно, была эта река, чтобы в ней плавать. Наверняка царапнулся животом о камни. Вскочил, укрепился на неверном дне.

— Вот зараза. В темноте не сориентируешься. Этак голову проломить можно. Ну, чего жмешься, давай сюда.

Но туда я не дал. Я плюхнулся на пузо, зажав нос, перевернулся на спину. У нас это называлось «крутануть бочку».

— Хоть так ладно, — снисходительно сказал Матвей. — Неужто тут и по грудки не найдешь?

Сказал и зашагал вверх по течению.

— Брось, ну ее!

Я уже поспешно залезал в штаны, отмахиваясь от негустого здесь комарья.

— Пожалуй, верно. Камни — как стекло битое. Осыпь, что ли, недавно была… Донимают божие птахи?

— Комары-то? Не очень. Не сравнить с Каргалой.

— В Каргале болота.

Матвей вышел не торопясь, попрыгал на одной ноге, на другой, выливая из ушей воду. От его узловатого, переплетенного мышцами тела пахло свежестью и холодом.

Матвей вызывал во мне тихую зависть. Он не был моим идеалом, я не пытался его копировать. Я просто завидовал ему в глубине души. И никогда не думал, что зависть обернется чем-то другим.

Существуют люди, которых ты считаешь для себя недосягаемыми. Они настолько над тобой, что, что бы ты ни сделал, тебе никогда с ними не сравниться, даже пробовать не стоит. А коли нельзя сравниться, а ты все-таки пробуешь, то рано или поздно становишься их тенью.

Я не хотел быть ничьей тенью, однако в последнее время со мной стало твориться ненормальное. Вот, например, сейчас… Внутри у меня что-то сжимается, давит так, что я начинаю ощущать прямо-таки физическую боль. Мне обидно, досадно, таким я кажусь себе маленьким и беспомощным, по сравнению с Матвеем. Я презираю, ненавижу себя. Но себя, только себя. Это в какой-то мере успокаивает. Значит, зависть моя не ревнива, значит, я, черт побери, не так уж и плох…

Такие люди, как Матвей, шагают по жизни твердо, по-хозяйски. Другие движутся осторожно, расчетливо. Каждый шаг соразмеряют с возможностями. Наверное, именно они и выдумали пословицу: «Семь раз отмерь, один — отрежь». А третьи и не шагают и не отмеряют. Ползут себе от часа к часу, покручивая по сторонам головой: как бы кого не задеть, как бы не нажить неприятности. День прожит — и слава богу. Это их принцип, их вероисповедание, их ковер, который они расстилают и при встрече живых и при проводах мертвых.

Которые по-хозяйски — за теми подвиги, за теми удачи и неудачи, за теми риск и торжество. Они — сверхчеловеки. Я лично в этом определении не вижу ничего худого. Мы почему-то чураемся этого слова и преподносим его взрослым, как детям преподносят буку. Еще в школе на комсомольском собрании наш комсорг Борька Жарковский клеймил Вовку Воеводина: тот в своем сочинении написал, что его мечта — пройти путем Смока Беллью — сырое медвежье мясо, Чилкутский перевал, Доусон и все такое…

Борька вырывал из сочинения куски и саркастически вопрошал: это ли пример для подражания? В нашей стране кощунственно искать себе идеал в каком-то Смоке. А почему, собственно, кощунственно? По-моему, никакого значения не имеет, с кого хочешь брать пример. Главное — чтобы пример был великолепным и чтобы ты мог руководствоваться им, когда тебе придется служить своему делу. «Супер» значит «сверху». Не «над людьми», а просто «сверхчеловек». Улавливаете разницу? Над людьми себя можно поставить. Сверхчеловека, человека сильного телом и душой, можно в себе воспитать. Можно и нужно, потому что, кто знает, через какое горнило придется рано или поздно пройти человеку. Сильный и душевно богатый такие испытания выдержит легче, чем ползущий и оглядывающийся.

Но, в общем-то я отвлекся. Начал с Матвея, а залез вон в какие дебри… Впрочем, почему дебри? Я, в конце концов, человек, и ассоциации для меня естественны.

Элька сама с собой

Ночью по палатке стучал дождь, и Эльке снились тревожно-грустные сны. Люди, которых она видела, были почему-то рассержены на нее и радовались ее неудачам. Особенно расстроил спортивный сон. Ей привиделось, будто она не сумела поставить блок, и Алексей Анисимович, тренер очень справедливый и прямой, сказал, что в волейболе ей делать больше нечего. «В этом виде спорта, — сказал он, — если ничего не достиг к двадцати, то после тем более не достигнешь. Волейбол молодеет, а двадцать лет — уже возраст». Когда он это сказал, Элька ясно поняла, что да, двадцать — возраст, а она еще ничего не достигла.