Я не слышал, что говорил отец, дедушка. Милиционер дал дедушке подержать свою кружку с пивом и помог мне внести чемодан, я пробивался через коридор и, заглядывая в купе, спрашивал, нет ли свободного места, но мне не отвечали; кто-то с кем-то громко прощался; женщина рвала что есть силы кладь, застрявшую в дверях… Каждый совершал тысячу мелких ненужных движений, суетился, нервничал. Какой-то человек назойливо и громко кричал в окошко:

— Алло, бутылку минеральной сюда! Бутылку минеральной! Алло, бутылку минеральной…

Я силой пробился к окну, открыл его и высунулся как можно дальше. Поцеловал дедушку, который обе кружки с пивом отдал теперь милиционеру. Схватил отца за руку, горло у меня свело судорогой, я не мог произнести ни слова…

Крик начальника поезда перекрыл голос, требовавший минеральной воды. Люди немного утихли. Издалека долетело протяжное:

— Готоооооов!

— Папа! Почему вы меня отсылаете? Почему ты согласился, чтоб я ехал?

Поезд тронулся. На нашей станции он стоял не больше минуты. Я все еще держал отца за руку, он шел теперь рядом с вагоном. Мне казалось, что и он не мог в эту минуту найти те слова, которые собирался сказать раньше.

— Отсылаете? Неправда!

Пришлось разжать руки. Поезд прибавил ходу, отец стал отставать. Крикнул:

— Юрек, да ведь ты сам хотел!..

Я отодвинулся в глубь вагона. Отец сделал еще несколько шагов и остановился: кончился перрон. Он вытянул руку, однако прощального взмаха не последовало, казалось, прерванный на полуслове, он выскажется сейчас до конца, но поскольку высказаться возможности не было, терял смысл и этот жест прощания.

Один из пассажиров заговорил со мной, но я так и не понял, чего ему нужно. Я не видел станции, которую мы проезжали, не видел на перроне никого и ничего. Все отдалилось, и только фигура отца, замершего с поднятой, как бы вытянутой рукой, не уменьшалась, а росла, приближалась, заслоняя собой все, была рядом, у самого окна…

Станция исчезла из глаз, колеса застучали по стрелкам, поезд мчался теперь в пологой выемке и, огибая город, описывал широкую дугу. Видны были еще ближние дома, а потом уже только башни костела. Я знал, скоро мы проскочим мост, тогда появится шахта и весь Божехов будет как на ладони, будто разложенный на огромной миске. Я не отходил от окна.

Сейчас машинисту придется сбавить ход, и я увижу, наверно, кусочек пруда. Мы замечали, купаясь, что поезда в этом месте сбавляют ход, может, поворот слишком крутой. Вот уже тормозит…

Солнце бьет в глаза, оно над самым городом, больно смотреть. И вот открывается Божехов: вдали, будто уменьшенные, проходят панорамой терриконы, вытяжные стволы шахт, деревья, заслоняющие крыши городка, склоны меловых холмов… Уже видна дорога к развалинам замка. Сейчас она пересечется с железной дорогой. Шлагбаум будет опущен, возле будки уже наверняка стоит сторож с флажком… Столько раз я это видел, но чаще с другой стороны, когда приходилось пережидать поезд. А теперь я в вагоне. Может, на переезде дежурит сегодня старик Дерда? Тогда я крикну ему: «До свиданья, пан Дерда!» А он, наверное, не услышит. Только до свиданья ли?..

Поезд все еще сбавляет ход. Божехов уже исчез, его заслонили деревья. Только трубы шахты торчат вдалеке. Раз, два, три, четыре… Зачем считать? Ведь я хорошо знаю, что их четыре. Переезд!

Впиваюсь руками в окно. Нет! Это не обман зрения! Три велосипеда лежат на обочине! А за шлагбаумом — они. Махают руками. Эльжбета! Толстый, Збышек… Хочу что-нибудь крикнуть, но не знаю что. Хотя б одно слово, одно… А те кричат, но поезд заглушает голоса. Переезд остается позади. Эльжбета срывает с себя косынку, размахивает над головой. Хвост вагонов на повороте заслоняет собой все, выгибается позади…

Кто-то из пассажиров отодвигает меня, закрывает со злостью окно. Пусть закрывает. Я сажусь на скамейку — все равно больше ничего не увидишь.

Значит, приехали на переезд те трое. Наверное, Збышек сказал, он видел меня с чемоданом. Хороший парень Проблема!

Через четыре часа на другой станции меня будет встречать мама. Это будет конечная станция. Я выйду и скажу: «Вот и я! Я хотел к тебе приехать». Только правда ли это? В самом ли деле хотел?..

Все угомонились, каждый как-то устроился, рассмотрел соседей, убедился, что места в купе достаточно, и занялся своим несложным делом: кто принялся за бутерброды с колбасой, кто заснул, кто взялся за газету. Итак, тишина. До следующей станции, где снова один выйдет, другой войдет и опять начнется неразбериха. Я отправился в коридор и открыл окно.

Еще час шел поезд по угольному бассейну, словно жаль ему было расставаться с нашими местами. Мы петляли между вытяжными трубами и терриконами, которых тут все же меньше, чем кажется приезжему, и вместе с тем больше; поезд пролетал у раскаленного жерла огромных печей металлургического комбината имени Дзержинского, а минуту спустя — будто ради потехи — пропал в сосновом бору, где на секунду возникала табличка с самым забавным в этой округе названием станции: «Синичка»; хотя еще смешней мог показаться Голоног, оставшийся уже позади… для меня, впрочем, в этом названии никогда ничего смешного не было.

Каждая из этих станций, увиденных невзначай, промелькнувших на мгновение и вроде бы уже ненужных и исчезнувших за последним вагоном поезда, кое-что значила все же для меня. Зомбковицы — сюда мы приезжали на озеро Погориа, здесь же были со школьной экскурсией на заводе оконного стекла; Лазы — здесь у Толстого живет тетка, а у тетки есть лошадь, на которой мы учились когда-то ездить верхом: Мышков — отсюда родом Форнальчик… Вроде бы и не так важно, но когда проходили велогонки Мира, для всех нас это имело большое значение!

Форнальчик!.. Народный спортивный клуб Мышков, народный спортклуб Бендин. Я знал наизусть названия всех спортклубов из городов, которые мы проезжали. Форнальчик — превосходный гонщик, но Вильчевский! Вспомнились те самые знаменитые гонки, когда наша команда осталось лишь втроем, и все же не отдала на территории Польши ни одного этапа! Нет, один, кажется, отдали, лодзинский, и то поляку, только из Франции. Вильчевский победил тогда в родном Хожеве. Пролетев финишную черту, он соскочил с велосипеда и стал смеяться во весь голос, прыгать от радости, как мальчишка из детского сад;). Кто-то подарил ему — «на счастье» — маленького забавного поросенка, который вырывался и визжал, словно его уже резали. Весь хожеский стадион забыл в ту минуту про велогонки, и тысячи людей скандировали хором Вильчевскому: «Метек, Метек, ноги задние свяжи! И передние свяжи! Метек, съешь его с горчицей!»

Вот позади и Завертье. Теперь — Ченстохова. Когда едешь варшавским поездом, этот город кок бы последнее воспоминание о Шлёнске. Опять металлургический комбинат, огромный… Люди в коридоре говорили, что здесь поезд постоит дольше. Можно, пожалуй, сгонять за лимонадам… Тут мне вспомнился совет дедушки, и я улыбнулся. «Наверняка крашеный!» И я вернулся в купе.

Да. Значит, придется приучать теперь себя к мысли, что «мой» клуб — это Легия или варшавская Полония? Надо выучиться говорить: «Я из Отвоцка!» Может, город и хороший, да не мой: я и знать не знаю, как он выглядит. Да и не больно-то меня это интересует. «А что будет, если на матч высшей футбольной лиги в Варшаву приедет сосновское „Заглембе“ или „Гурник“ — „Забже“? — пришло мне вдруг в голову. — Буду тогда орать: „Давай, „Заглембе“! Браво, „Гурник“! „Заглембе“, шайбу! „Гурник“, давай!“ — решил я без особого раздумья. Сейчас, заранее, чтоб не было потом сомнений.

Еще час пути, и еще час… Перестук колес сливается в однообразную мелодию, меняющую снос настроение и ритм, иногда мелодия стихает, чтоб взорваться грохотом промчавшегося навстречу экспресса. Поезд останавливался и трот лея вновь. И чего только не передумает человек, пока едет в поезде? Даже не расскажешь.

За окном становилось темней, густели сумерки. Проносились строения, высокие платформы, столбы. Варшава-Западная… Я выглянул в окно: виден ярко подсвеченный Дворец культуры. Значит, еще несколько минут, и все, Четыре часа — пожалуй, не слишком много… Но как далеко отсюда до Божехова, до них до всех! Я снял с полки чемодан. И вдруг — странное возбуждение. Будто чего-то боюсь… Я? Чего? Поезд остановился. Переполненный перрон гудел от говора и криков, возгласы носильщиков, заглушал» голос, объявлявший что-то по радио. Меня толкали, и я не шел, стоять ли у вагона или вместе с толпой двигаться к выходу. Вдруг я увидел тетю Ванду. Пробиваясь ко мне, она махала рукой.