Тетя Ванда засыпала меня вопросами, которых я не слышал, я все пытался увидеть маму, был уверен, что она здесь, что сейчас подойдет. Я не допускал мысли, что может быть иначе.

— Наконец-то ты приехал. Я тут тебя, наверно, уже час жду. Теснота была в поезде, да? Уж конечно, теснота! Кто это слыхивал, чтоб выбрать такой поезд? Будто твой отец не знает, что нам ехать еще в Отвоцк! Чуть ли не все поезда из Катовиц приходят в Варшаву-Центр, а этот как раз — нет! Там и пересадка… А отец впихнул тебя именно сюда!

Мы пробирались к выходу. Толпа, напирая, то и дело разъединяла нас… «Может, мама ждет у вокзала?..» — подумал я. Но когда мы прошли мимо длинной очереди приезжих, пытавшихся на привокзальной площади сесть в такси, и на другой стороне улицы стали спускаться вниз, к перронам электричек, я понял, что мама не пришла. И тогда испугался, засверлила отчаянная мысль: может, с мамой что-то не так?.. Может, заболела или несчастный случай? Тетка тараторила о пустяках, а я все ждал, когда она скажет одно-единственное слово, которое для меня сейчас всего важнее. Лишь в электричке, когда состав тронулся, тетка сказала:

— Ну что? Про мать не спрашиваешь? Она не могла приехать на вокзал, ее здесь нет. Мне удалось ее, к счастью, уговорить, она поехала со знакомыми на несколько дней к морю… Я послала ей письмо, сразу после телеграммы отца…

Мы мчались по длинному туннелю, через каждые две-три секунды мелькали лампы по обеим сторонам пути. Тетка старалась перекричать грохот колес:

— Наверно, получит письмо завтра… Подождешь мать несколько дней, пусть сама решает, как с тобой быть, я вмешиваться не хочу…

Я слушал внимательно, каждое слово имело свое особое значение. В действительности, может, меньшее, чем мне казалось, но слова врезались в память. Поезд выскочил из туннеля, мы пересекали по мосту Вислу. Я встал и подошел к окну. За спиной послышалось:

— Только помни, не мешай Стасю, он готовится к какому-то очень важному экзамену.

Освещенные мосты отражались в Висле; на том берегу, который остался позади, сияла панорама города. Впервые я видел Варшаву, но о ней я не думал. Мамы здесь нет… Потому и не пришла. Приедет, решит сама. О чем решит? Ее здесь нет. Обыкновенная вещь…

Все выглядело по-иному, все. Я лежу на раскладушке и боюсь шевельнуться, потому что раскладушка страшно скрипит. Мне не уснуть, и в то же время, размышляя, я не в силах ответить на свой собственный вопрос: чего мне здесь надо?

Темно. Едва различимы очертания незнакомой мебели в чужой квартире, которой предстоит теперь стать и моей квартирой. Чего мне надо? Ведь я же знал, куда еду. Ну так чего же?..

Поздно вечером мы сели втроем ужинать. Поздоровавшись со Стасем, я подумал: хорошо, что он здесь, с ним все-таки лучше, чем с одной теткой. Я мало его знал, всего раз, три года тому назад, он приезжал к нам в Божехов на праздники. Там он тоже все время занимался, готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Он так важничал, что Черный сказал: «Видишь эту физиономию — зевать с тоски хочется. Ты за ним, Юрек, присматривай: такой умный, того и гляди, пенициллин изобретет. Что тогда?»

Сташек называл маму по имени: тетя Ванда была намного старше ее, кто не знал, ни за что бы не догадался, что они сестры. Сташек был скорее чем-то вроде маминого брата.

В первые минуты мне показалось, что он рад моему приезду. Потом, за ужином, я уже не был уверен.

Тетка заметила, что я присматриваюсь к стоящей на буфете фотографии пятнадцатилетней на вид, хорошенькой девочки в харцерском мундирчике. Улыбнулась:

— Да, это твоя мама… Прекрасные у нее были косы, правда? Ты не видел этой фотографии? Я очень ее люблю…

И тетку понесло:

— Для меня твоя мама всегда останется такой маленькой девочкой… Это я воспитывала ее, когда родители погибли в восстании. Потом она познакомилась с твоим отцом, здесь, в Варшаве. Даже не знаю, каким образом… Он приезжал сюда в министерство, что-то в этом роде. Ну, и великая любовь! Я не хотела ее отпускать, но она заартачилась. И все же я была права: вышла бы здесь толком замуж и не ехала бы в ту дыру с таким человеком… Боже, что она пережила! Хоть теперь капельку отдохнет.

Не обращая на нас внимания, тетка говорила это, казалось, самой себе и была взволнована собственными словами. Сташек поднял голову от стакана, точно хотел что-то сказать, но промолчал.

— Сколько она выстрадала… — продолжала тетка. — Так и должно было все кончиться. Если б не ребенок — то есть ты, Юрек, — ей следовало бы вернуться раньше.

Я не дрогнул. Что-то точно защелкнулось внутри, я с трудом глотал чай, но, думаю, вряд ли это было заметно. «Та дыра» — значит Божехов, «такой человек» — значит мой отец. Я чувствовал, надо выслушать это со спокойствием. И не знаю, чем объяснить, но, кажется, я был совершенно спокоен.

— Ну что такое, к примеру, она выстрадала, что? — услышал я свой голос.

Тетка принялась убирать со стола. Расхаживая по кухне, говорила:

— Что ты понимаешь! Через многое ей пришлось пройти, о многом она мне и не писала. Если у человека такой характер, как у твоего отца, он не должен жениться. Еще и этот Божехов — изрядная дыра. Сама не была, но представляю!

Сташек поморщился и заерзал на стуле.

— Зато Отвоцк — почти Париж! — заметил он.

Но тетка даже не слышала. Она ухватилась за свое и твердила одно и то же с каким-то непонятным ожесточением. А может, и в самом деле верила в то, что говорила?

— Скверно она себя там чувствовала. Приезжала к нам каждый год на недельку, на две — кот и весь отдых…

Сташек вскочил из-за стола.

— Мама, может, перестанешь, а?

— Да, конечно… Не стоит с вами разговаривать на такую тему! — заявила тетка. — Что вы можете знать? Но твой отец… Видишь ли, я считала, он не пойдет на это!

— На что «на это»? — переспросил я.

Наступило молчание. Я ждал ответа как бы за нас обоих, за себя и за отца. Странно, но пока она говорила, передо мной стояла не тетка, а он, отец.

— На что, вы считали, но пойдет? — повторил я с тем спокойствием, на какое только был способен.

Тетка поколебалась, но желание высказаться было сильнее ее.

— Ты только пойми меня правильно… Я не думала, что он постарается избавиться от тебя, переложит это на ее плечи! Целый год он твердил, что ты должен остаться с ним и что останешься. Твоя мама, может, с этим и примирилась бы… Как-нибудь устроила тут свою жизнь. Я объясняла: года через три так и так ты приедешь в Варшаву учиться, все равно будешь с ней… А он — бах телеграмму и сажает тебя в вагон. В одну минуту решил все, стал свободным человеком…

И тут я, наверное, улыбнулся, а может, тетку удивило выражение моего лица, потому что она вдруг осеклась. Мне трудно было удержаться. Если б только мог, я смеялся бы во весь голос. «Дурак! — ругал я в мыслях себя. — Видишь, как оно выглядит в действительности? Чего твой дед наколбасил!»

Я встал, подошел к чемодану, наклонился. Замки с треском отскочили, я вынул пижаму.

— Где мне спать, тетя? — спросил я.

Они с удивлением переглянулись, но меня не волновало то, что они обо мне подумают.

…И вот я лежу на этой скрипучей раскладушке, от которой пахнет подвалом, откуда ее в мою честь и притащили; я понял: все обстоит иначе, чем мне казалось.

Но я не огорчаюсь, не жалею, что приехал. Все ясно: я здесь никому не нужен. Очень хорошо, когда знаешь наверняка.

Вот если б только от раскладушки не несло сыростью. Не выношу затхлости подвала… В комнате тихо, все уже спят. А у нас!.. Отец сидит сейчас, наверно, у стола и думает обо мне. Он уверен, мама долго сегодня со мной говорила, она обрадовалась моему приезду… Жаль, что я разрушил голубятню… Там были наши общие голуби, его и мои. Я не имел права.

Тетка ходила на работу. Сташек то сидел и занимался, то пропадал куда-то на долгие часы. А я слонялся по Отвоцку, торчал один в квартире… Но большую часть времени проводил в садике перед домом — квартира тетки казалась мне все более чужой и несимпатичной. Так же, как и она сама.