— Ты к нам в Турцию приезжай, вот уж там мы тебе все про наше рыбацкое житье обскажем и на тоню повезем, на озера, там все как есть сам увидишь.

— Как в Турцию? — удивленно воскликнул я.

Они засмеялись:

— В Турцию, в Турцию. Долгощелье прозывается Турцией. У нас по побережью каждой деревне свое прозвание дано. В Жерди — кукушки, в Лампожне — кубасники (кубас — поплавок для рыбацкой сети), в Мегре — так цыгане, а в Кижме — чернотропы… Всяко прозвание с историей связано в далекие времена.

— Почему же долгощелов называют турками? — полюбопытствовал я.

— Дак спускался вниз по реке нашей, по Кулою, в петровские времена знатный боярин, — стал рассказывать Иван Широкий. — Ну и загодя послали в село гонца сверху, чтоб предупредить старейшину вывести на берег народ встречать с приветственными криками боярина того. Кричать не трудно, поглядеть забавно. Вывалил на берег народ, а как стало судно к берегу подходить — потеснила толпа тех, что стояли с краю, и один мужик свалился в воду. Тут, конечно, смех, все внимание на мужика, а не на боярина. Тот возьми и обидься — махнул рукой и не стал даже на берег сходить. Только крикнул с судна: «Турки вы» — да и поплыл со своими дружками дальше. А прозвище надежно приклеилось, разнесла молва по всему побережью: турки и турки. Нам что, нам не обидно, раз деды от прозвания не открещивались. Так ты, слышь, обязательно к нам в Турцию приезжай, у нас по реке бора — что одной ниткой дернуты. Глухарь, тетерев, рябчик… На охоту с нами пойдешь… У нас старухи девяностолетние тебе про старо время тако порасскажут — с ходу сочинишь роман.

— Мне про старое время не так интересно, мне про новое охотнее услышать от вас.

— Дак что тут рассказывать — ты приезжай, сам и поглядишь. Вот ты, к примеру, сегодня на льдину летал, все сам своими глазами удостоверил, а что узнаешь с чужих слов — забудешь враз. Село у нас красивое, аккуратное, по-над самой рекой стоит.

Туман продержался сутки, а потом установились погожие холодные дни. Влага из воздуха вымерзла в одну ночь, и он стал обжигающе сух и прозрачен. С угора за деревней далеко и четко открывался горизонт с чуть надломленной кромкой в том месте, где было устье реки.

В считанные дни бригадники взяли со льда недостающее до плана количество зверя, и пришло время разъезжаться по домам. Была последняя среда марта. Вдоль широкой сельской улицы, весело переговариваясь, шагали люди с рюкзаками, с чемоданами, с мешками, а кто и вовсе налегке, направляясь в сторону аэродрома. Там царило необычное оживление, техники скатывали в бухты кабель, снимали установленные на площадках для вертолетов сигнальные огни, заколачивали, грузили в кормовые отсеки ящики с оборудованием..

Я проводил своих друзей и вернулся в село. Улицы опустели, селяне разошлись по домам отдыхать, отсыпаться после напряженной двухнедельной работы. В маленькой, рубленной из бревен гостинице, еще вчера набитой битком и гудевшей, как улей, было пусто и удручающе тихо.

Мне нравилось жить в этой маленькой гостинице, заходить в комнаты к радистам, пилотам, к бензозаправщикам, к инспекторам рыбоохраны, где за кружкой чая каких только историй не довелось мне за это короткое время услышать…

Теперь в гостинице бродил по коридору, глухо брякая по половицам когтями кривоватых лап, кудлатый рыжий пес, недоверчиво нюхал воздух, пропитанный густыми запахами жилья, останавливался у брошенных распахнутыми дверей, но входить в комнаты не решался.

Я подошел к окну и увидел, как поднимался с аэродрома последний вертолет, на сердце было тревожно и грустно.