Рабочий день в разгаре, деревня, кажется, обезлюдела, кто на промысле, кто на вольерах зверобойки, кто готовит к приемке зверя жиротопный цех, драят чаны, проверяют оборудование…

Бродят по улицам рыжие кони, низкорослые, с длинными гривами, со свалявшейся шерстью на крутых боках. Сколько ни доставляли сюда из центральных районов породистых лошадей, не выживают они в здешних холодах, а эти, с виду неказистые лошаденки, предки которых были завезены к поморам около четырехсот лет назад, спокойно живут себе и нипочем им сорокоградусные морозы. Какая-то особенная порода, морозостойкая. Остановился табунок перед входом в правление колхоза, обнюхали «Буран», заглянули на веранду, попробовал один молодой конек губами плакат, треплющийся на ветру, и побрели лошади дальше, не обращая внимания на путающегося под ногами кудлатого кобелька.

В штабе зверобойки, в большой комнате окнами на восток, высокий сутуловатый мужчина с усталым бледным лицом неторопливо вышагивает из угла в угол, смотрит исподлобья на карту, где заштрихованы пятнами места тюленьих залежек на льду, слушает по включенной рации, как переговариваются между собой люди, занятые на промысле, беспрерывно курит, по временам достает из кармана патрончик с валидолом, нервным жестом отправляет в рот таблетку, справляется у метеорологов, какая ожидается на завтра погода…

Хотя на промысле все идет пока как нельзя лучше, но внешний вид начальника промысла не выражает оптимизма, точно сама эта благополучность таит в себе некий подвох и он со дня на день ожидает неминуемую, стерегущую его неприятность. Вот только с какой стороны ее ожидать?.. Многие здесь, в деревне, называют между собой Томилова «генералом зверобойного промысла». Ежедневно по утрам он вылетает на первой машине разведать ледовую обстановку, намечает на карте, в каких квадратах, с каких полей брать зверя бригадам, потом возвращается в деревню, в штаб, где чаще всего остается один и проводит весь день у включенной рации, изредка щелкая тумблером, делая кому-то короткое замечание, и снова шагает из угла в угол, меряя нервной походкой пустую комнату. Может быть, он излишне волнуется, может, ему не следует так переживать? Наверное, мысленно он там, в море, на какой-нибудь льдине, где спокойно и споро работают люди, а торосистые поля несет течением в сторону Канина Носа, и по временам слышится треск ломаемого льда. Каждая минута работы зверобоя на льду сопряжена с риском, точно на войне. Туда, на лед, команды начальника промысла уже не поступают, у бригадиров и радистов связь только с вертолетчиками и диспетчером на маяке острова Моржовец. Да и невозможно никак командовать на расстоянии, на льду все необходимо решать сиюминутно, в зависимости от конкретной, постоянно меняющейся обстановки. На промысле тюленя царь и бог — бригадир.

К концу дня ветер улегся и на тундру опустился туман. Последний вертолет приземлился в тридцатиметровом поле видимости. Солнце мутное, далекое, маленькое, на него можно смотреть, не щуря глаз. Если к утру туман не разгонит ветром, вертолеты в море не полетят.

Вечером в клубе лекция о влиянии человека на окружающую биологическую среду. После лекции — танцы. Танцует человек пятнадцать, совсем зеленая молодежь. Парни постарше играют на бильярде. Большой стол с зеленым сукном, как в Центральном доме литераторов, но шары щербаты, кии вытесаны из еловых веток. Игра идет вяло, перемежается разговорами. Входят пять парней, держатся уверенно, смотрят открыто, приветливо. Зверобои из соседнего приморского села, что в шестидесяти километрах, — Долгощелья. Просят у завклубом гармошку, на время, пока будут находиться здесь на промысле. Тот дает без разговоров, не требует даже расписки, уверен, что по окончании промысла вернут.

— Мужик, пойдем наши песни послушаешь, — приглашает меня невысокий, улыбчивый, с ранней залысиной на высоком лбу звеньевой Сергей Нечаев. Отыскиваю в ворохе одежды свою куртку, выходим из клуба. Тихо, безветренно. Ночь теплая, чуткая, туман скрадывает не только расстояние, но и звуки.

— Тебе что спеть — душевное или чтоб хаханьки? — останавливается Серега и поправляет ремень гармошки, сползший с плеча.

— Давай что-нибудь душевное, — говорю я.

— Хочешь «Угрюмое море»?

— Хочу. — Никогда прежде песни этой я не слыхал.

— Песня, мужик, грустная, длинная, — предупреждает Серега и медлит начинать, выжидающе смотрит на меня.

— Ну ладно, слушай, — трогает он мехи гармони.

Голос у Сереги чуть с хрипотцой, но выводит он старательно. Дружки подпевают:

Плывет песня по селу, теряется в тумане. От скрывающей дома зыбкой пелены тумана странное ощущение, что море где-то совсем рядом, в каких-нибудь тридцати шагах — не скованное льдами, а вольно открытое. От этого чувства близости моря почему-то трудно отделаться, да и не хочется, благодаря ему слова песни звучат как-то особенно проникновенно. Сложил песню безвестный крестьянский парень, ушедший плавать в траловый флот, а мелодия у нее, как говорится, народная, но песня подкупает искренностью простых слов.

Выходим к реке, садимся на ступеньках давно закрытого магазина, где рядом с крыльцом под фонарным столбом обычно собираются старички потолковать о жизни, скоротать время. Место это в селе называют «ток». Сейчас, в этот поздний час, на току безлюдно, глянцевито темнеют рядом окна двухэтажного, рубленного из ели дома «Рыбкоопа». Песня кончается, песня спета. Какое-то время парни молчат, Серега вскидывает на меня глаза и словно испытывает взглядом, «дошла» ли до сердца песня, какое произвела впечатление? Я молча смотрю в сторону села, где сквозь туман бледно рдеют и точно мигают низкие окна, напоминая огни проходящего мимо судна. Хвалить песню было бы кощунственно, она не может не нравиться.

— Это первая про «Угрюмое море», — поясняет Серега. — Есть еще вторая — мелодия та же, но слова уже другие. Может, она тебе больше понравится. — И снова мерно ходят, вздыхают мехи гармони, перебегают грубоватые, но проворные пальцы Сереги по кнопкам, клавишам. Он поет чуть склонив голову набок, веки его чуть вздрагивают, чувствуешь, что он сливается с песней нутром.

— Да что мы на улице, — сказал один из парней, когда и эта песня была спета, — пойдем к нам за реку. Оставайся ты у нас, мужик, ночевать. Не побрезгуешь? В бараке-то…

Десять глаз испытующе, с выжиданием смотрят на меня, словно подзадоривая. «А отчего бы не пойти? — думаю я. — Посмотрю, как живут эти парни на промысле, послушаю песни, а утром вместе с ними вернусь на этот берег».

— Кто-нибудь из вас знает Жукова из деревни Нижи? — спрашиваю я.

— Дак кто ж не знает Васька, он из соседней с нами деревни, — отвечает один из парней. — Два дня назад улетел он с двумя парниками на Моржовец, чтоб отстрелять двести голов взрослого тюленя. Лучших стрелков послали. Бить тюленя надо только в голову, иначе под воду уйдет. А у Васьки Жукова глаз-ватерпас. Он из мелкашки белку в глаз уцелить может.

Переходим через замерзшую реку на противоположный берег. Большая изба в две комнаты, с одной стороны вдоль стен узкий проход, так что двоим не разойтись, на всем остальном пространстве устроены нары, на них навалены спальные мешки, тулупы — картина лесной сторожки, в которую неожиданно нагрянуло на ночлег сорок человек.

— Тесновато, — говорит извиняющимся тоном Серега, — но мы люди привычные, всяко живали на местах.

— Наша жизнь походная, почти военная, — смеется на удивление загорелый здоровяк Иван Широкий, — то на Канином, то на зверобойке, то пошлют на лесоповал, а там уже с июня на тонях сидеть семгу ловить, потом сенокос подоспеет…

— Где ж загорел так? — спрашиваю его.

— Дак весенне солнышко меня жалует, тут и загорел на льдинах… Ко мне загар враз пристает, порода у меня такая.

Серега не выпускал из рук гармошку и все порывался спеть что-нибудь еще, но я уговорил его немного повременить и стал расспрашивать ребят о их работе, о рыбацкой жизни. Они улыбались, сдержанно и коротко отвечали на мои вопросы. В их вежливых улыбках угадывалось мягкое снисхождение. «Да, работаем, да, ловим рыбу из-подо льда, да, временами бывает нелегко…» Я чувствовал, что не так-то просто вызвать этих простых с виду ребят на откровенность — хвастать трудностями и сопряженным с работой риском не принята здесь — это повседневная их жизнь, ставшая нормой. Может, и был у кого из них на сердце осадок, вызванный неудовольствием по поводу устройства их быта здесь, на промысле, и право же, они, дающие колхозу миллионные доходы за короткую зверобойку, заслуживают большего внимания и лучшего жилья, и не стоило бы злоупотреблять их мужественной терпимостью и пренебрежением к неудобствам. Но они ничем не обнаружили этого неудовольствия, не стали выплескивать обиды, не затем звали в гости, не преследовали корыстной мысли, а потому, что дорог им был новый человек и они хотели, чтобы он приехал к ним в гости.