— Устал? — спросила, подойдя, Майя Георгиевна. — Отдохни сейчас, есть время. Мы потом будем репетировать дальше, а к этому эпизоду до съёмки ещё вернёмся. Он что-то как следует не получился, но… — И, посмотрев на Толино озадаченное лицо, закончила, усмехнувшись: — Надо работать!..

А пока все отдыхали в тени, и только дрессировщик учил пуделя Петю ходить по кругу со старой шляпой в зубах. (Шляпу эту Петя при щёлканьи плётки должен был ронять.)

Пудель шёл медленно, тяжело дыша, и всё норовил присесть или не вовремя разжать челюсти. Тогда дрессировщик кричал ему сдавленным, но громким и умоляющим голосом:

— Петя, работай! Петя, необходимо работать! Толе стало очень смешно: дрессировщик разговаривал с пуделем, как с человеком, и несомненно серьёзно сказал ему то же, что Майя Георгиевна — Толе. Но тут же мальчик ощутил жалость к Пете, который после слов Андрея Гавриловича со вздохом взял в зубы шляпу и снова медленно поднялся на задние лапы. Толе показалось, что усталый Петя с трудом удерживает равновесие. И вообще пудель здорово осунулся с того дня, когда, молодцеватый и увешанный медалями, вошёл в первый раз в павильон кино-фабрики…

Толя стремительно подбежал к дрессировщику и произнёс просительной скороговоркой:

— Андрей Гаврилович, можно я Пете дам боржому?..

После перерыва репетиция продолжалась. Теперь в ней участвовали ещё и Василий Борисович с Витей и пудель Петя.

Толе запомнилось, как по окончании отдыха Василий Борисович встал с плетёного кресла, по-молодому взвалил на себя громоздкую шарманку и, чуточку сгорбившись, закряхтел уже по-лодыжкински.

— Ох, грехи наши тяжкие!.. — пробормотал он, и было видно, что это сказал не тот человек, который несколькими секундами раньше так легко поднял ящик шарманки, а утомлённый старик, измотанный скитаниями.

И Витя, как только стал рядом с ним, разом преобразился: то озорновато, то опасливо глядел он на господ — смелый, бывалый мальчик, который боится не того, что могут прогнать, а лишь того, что опять им не заплатят…

И, конечно, у этих двоих людей должен был быть именно такой пудель — исхудалый, припорошённый дорожной пылью, а вовсе не ослепительно белый и франтоватый.

На миг Толя почувствовал это. И сейчас же, тоже мимолётно, подумал о том, что вот все вокруг стали совершенно другими, чем минуту назад, только он всё ещё не Трилли, а Толя… Скорее, скорее — да он опоздал уже! — надо превращаться в Трилли!..

После выступления бродячих артистов Толя подал голос:

— Собаку!

Он не выкрикнул это, как во время пробы на фабрике, а произнёс. Капризным, но негромким голосом. (Так просила Майя Георгиевна.)

При звуках этого голоса домочадцы бросились врассыпную, но мгновенно сбежались обратно. Гувернантка несла для Трилли стакан воды. Горничная несла тряпку, чтобы вытереть лужу, едва Трилли воду выплеснет. Доктор нёс капли, чтобы дать их Трилли, когда тот разбушуется. Старый лакей нёс флакон с нюхательной солью, чтобы привести в чувство барыню, когда от крика Трилли ей станет дурно. Все стояли наготове, как корабельная команда, ожидающая, что судно вот-вот даст течь.

Это было забавно. Толя даже весело ухмыльнулся, глядя на своих партнёров, и во второй раз потребовал собаку недостаточно противным голосом. Между тем во второй раз он должен был произнести «Соба-аку!» вдвое более капризно. Поэтому Майя Георгиевна остановила репетицию, и всё началось сначала.

…До съёмки в тот день дело так и не дошло. А репетиция длилась с перерывами ещё часа три.

К концу своего первого рабочего дня Толя устал. Ему не нужно было жонглировать, как Вите, но и произносить короткие простые слова с нарастающей капризностью оказалось не просто.

«Мне! Хочу! Собаку-у-у! Дряни! Черти! Дураки!» Тут были важны не слова, а то, что Трилли как бы шестью скачками добирался до самых высоких нот. И прошло время, прежде чем ему удалось, правда спотыкаясь, «взбежать по лесенке» к высоким нотам. Так что когда Толя этому научился, то почувствовал усталость, точно и впрямь три часа подряд взбегал и сбегал по лестнице.

А на следующее утро мама, как о необыкновенном, всем рассказывала, что вечером Толя заснул сразу, едва только коснулся головою подушки.

Очень скоро Толя стал хорошо известен в городе. На набережной гуляющие приостанавливались, когда он шёл навстречу, чтобы получше его рассмотреть. Иногда они перешёптывались между собой, и тогда до Толи доносилось: «Тот самый, который…» Он знал, что за этим следует приглушённое: «…снимается в кино». Ему нравилось слышать о себе: «Тот самый…»

Мама возбуждённо спрашивала то режиссёра, то оператора, то кого-либо из актёров:

— Ну откуда все, буквально все, буквально везде, куда ни придёшь, знают, что Толик артист?.. Ведь как будто Толик ребёнок как ребёнок, что в нём такого, правда же?.. А взглянут на него и догадываются, начинается разглядывание, расспросы: «Мы слышали, что ваш сын…» — и пошло, и пошло! Откуда только люди узнают?..

Итак, в городе почти всем стало известно, что мальчик с длинными кудрями снимается в кинокартине. По правде говоря, этому способствовала отчасти сама мама — она охотно рассказывала, зачем сюда приехала, и соседям в гостинице и купальщикам на пляже. Что же касается расспросов, которыми, по словам мамы, ей докучали, то расспрашивал о Толе, в сущности, лишь один человек.

Это был пожилой бритоголовый мужчина в украинской рубашке, тёмных брюках и простых чёрных ботинках, редких в курортном городе. Он задал Толе только однажды один вопрос. Этот мужчина много времени проводил в парке возле гостиницы и часто подолгу сидел в тени каштана на той же скамейке, на которой любили отдыхать Толя с мамой. Он медленно, одну за другой, читал газеты, купленные рядом в киоске, и, переворачивая страницу, неизменно скашивал глаза на Толю. Иногда он садился не рядом с Толей и мамой, а на скамейку напротив, опоясывавшую восьмиугольником ствол итальянской сосны. В таких случаях он поглядывал на Толю поверх газеты — дружелюбно и пытливо, но всегда молча. И, как уже сказано, только раз этот курортник вдруг у него спросил:

— Как харчи у тебя — хорошие? Раз снимают, должны давать… Фрукты, ягоды кушаешь — имеешь возможность?.. Значит, обеспечивают. Ну понятно.

С того дня он, к некоторому удовольствию Толи, изредка сообщал тем, кто присаживался с ним рядом на скамейку:

— Видите хлопца? Семь годиков, а уже работничек. Родителям подмога. Артист!..

Только и всего.

И был в окрестности один человек, не обращавший на Толю ни малейшего внимания: дворник, поливавший цветники и газоны в парке, возле которого стояла гостиница. Этот дворник казался угрюмым, когда молчал, и надменным, если с ним заговаривали. Между тем как раз его расположения Толе очень хотелось добиться. Он мечтал полить цветы острой, как пика, струёй, вырывавшейся из шланга со сверкающим, точно у пожарных, наконечником. Но мечта эта пока что не сбывалась.

— Я не могу малолетнему дать шланх, — отвечал надменный дворник на Толину просьбу (он произносил «шланх», а не «шланг»). — Шланх малолетку не доверишь. — Он говорил это так, точно не самому Толе, а кому-то еще объяснял, почему отказывает мальчику.

Зато немалый интерес к Толе проявляли мальчишки, сбегавшиеся к месту съёмки с ближних и отдалённых улиц. Правда, больше, чем Толей, мальчишки интересовались Витей, умевшим жонглировать и ходить на руках (такие умения, что ни говори, встречаются не часто), но и за Толей они охотно следовали по пятам, когда он возвращался со съёмки. А некоторые при его приближении кричали: «Хочу соба-аку!» — подражая ему, но не поддразнивая его. Просто мальчишки показывали таким образом, что знают, кто он. И, в то время как один кричал приветственно: «Хочу соба-аку!», другой замечал: